Василий Юровских - Веснозапев
— Вот мне и подарок, Михаил Михалыч. И водицы испил, и ягоды увидал…
Осторожно сорвал вишенины — они легко отстали от плодоножек-«торочков» — и бережно опустил в эмалированную голубую кружку. А чтоб не болтались — листьями вишневыми обложил ягоды.
Остаток дня бродил лесными увалами и чувствовал не столь тяжесть груздей в корзине, сколь словами необъяснимую радость — угощу я вечером семью вишеньем, каждому по ягодке. И еще все время казалось мне, что где-то должен встретиться добрый и мудрый дедушка. Своих по отцу и матери не застал я в живых, и вместе они соединились для меня в одном человеке, чье имя помянул, когда пил из волнушки. Никак не могу поверить, будто ушел он из жизни насовсем… Вон ветер качнул березу, она задела листьями соседнюю и послышался не шорох, а словно кто-то вздохнул и прошептал:
— Пришвин…
СВОЯ ПЕСНЯ
Зеленовато-желтая синица последним листком порхала в березовых ветках и все «пинькала» да насвистывала. А что если ее подразнить? Я свистнул.
Синица насторожилась и прислушалась. Я снова свистнул: «фи-ють, фи-ють, пинь, пиньк». Она стала отчаянно озираться на березы. И сколько ни смотрела — не могла найти своей подружки. Кто же свистел?
Глянула синичка на меня и… все поняла: «Ах, так это ты проказничаешь?» И неожиданно выпела звонко-серебристо: «Тю-ти-ви-тю-тю». Да еще такое — что и словами не передать. Спела и с задоринкой прищурилась. Как бы спрашивала меня: «А так-то ты сможешь?»
— Не могу, — признался я и развел руками. — Нет, не могу…
Голосок у синицы негромкий, да свой. Как ни старайся, а по ее не споешь. И березы слушать не станут, отвернутся. Лес не проведешь.
СОСЕДУШКИ
У заросшего песчаного копанца облюбовал себе место чернощекий барсук. Вырыл в глуби просторные хоромы с отнорками, спальней, кладовыми. А песок отнес и подальше упрятал. Лишь возле парадного входа площадку посвежил им, да чуть приметные песчинки лежат на тропке к туалету.
После трудов праведных сам от удовольствия крякнул: эвон какое жилище-то распрекрасное! А вокруг черемуха молодая вверх кустится, черная смородина кислинкой напахивает, костяничник устилает тенистые прогалинки между чистоствольными березами. А вблизи смуглые сосенки приподняли мохнатые шубейки. Не жизнь, а лечебница.
Натопается барсучина за светлолицую летнюю ноченьку и дремлет, прохлаждается у себя в спаленке. Доволен он и сладкой мякотью клубники на солнечной релке, и горьковатыми корешками, и шмелиными сотами, и мясистыми грибами. Их-то барсук на валежину подвяливать и разложил: под зиму запас пропитания завсегда нужен.
Посапывает во сне отшельник-барсук, а у заветной валежины красная зверушка крутится. Распушила хвостик и быстро-быстро лапками грибки перебирает. И получше да посуше тащит к сухому в полберезы пню: тут у нее два дупла имеются. Птах лесных выселила и сама заняла высотную гостиницу. Ниже склад сделала, а повыше — теплое гнездышко.
Выберется часом барсук в туалет и подвернет к валежине. А там белочка проказничает. Ох, врасплох ее он застал!
Укатится горячее лето, и вспыхнут леса закатными красками. Изойдут они лиственным дождем, заметут тропки барсучьи и опустевшую валежину. Все реже станет видеться с барсуком белочка. А под белые мухи тот и вовсе беспробудно заснет. Разве что в оттепель вылезет изредка поразмяться да надышаться свежинкой. Тогда и увидит белочку, ставшую сизо-голубой. Поцокает та ему приветственно из дупла, скользнет вниз и попрыгает к сосенкам. Грибы-то грибами, а шишки — наипервейшее кушанье.
Коли белочка тут, значит спокой в лесу. Оглянется барсук по сторонам и не спеша полезет обратно.
ЧАЙКА
Как-то ниже бывшей деревни Осокиной, а на крутом яру остались по перепаханным усадьбам коряжистые тополины да редкие кусты черемухи и сирени, на моих глазах дважды взбудоражила ночную глубь омута матерая щука. И потому в следующий приезд, прежде чем подняться по течению реки Барневки, я задержался у переката наловить пескарей для живцов.
Переката здесь могло и не быть, если бы не начатая кем-то плотина. Видать, когда-то брались за нее рьяно: берега соединила бетонированная «подкова», а рядом с ней изрядно понавалили бутового камня. Уровень воды и не столь высок, но достаточный, чтобы забурлить в камнях и образовать на излучине песчаную отмель и неглубокую с воронками ямину. Тут и обжились пескари. Стоило поплавку заплыть на яминку с переката, как сразу же он заныривал и на крючке бился радужно-пятнистым веретенцем усатый пескарик.
Я до того увлекся добычливо-безотказным клевом, что и щука позабылась, и азарт охватил, как бывало в детстве. Да и никто не отвлекал меня, кроме низко кружившей озерной чайки. Она вертелась выше меня, жадно прослеживая каждого выловленного пескаря. Потом надоело ей глядеть, как человек таскает и таскает себе рыбешку, и чайка села на крутолобую бутину посреди реки.
Краем глаза я видел: чайка бегала по камню и косилась на быстро-бурливые струи, где у дна беспечно роились стайки пескарят. Их там много, однако недоступны они как мне с удочкой, так и чайке. Попробуй-ка с лету упасть меж острых камней и ухватить рыбку… А пескари чувствовали это и простодушно держались облюбованного места.
— Что, дразнят они? Видит око, да клюв неймет! — подмигнул я чайке, и она, словно поняв человеческую речь, засуетилась на бутине и резко-досадно закричала.
Есть с чего расстраиваться птице: слева дядя какой-то хворостиной одного за другим выкидывает из воды пескарей, у нее под носом столько рыбы, а не подступишься к ней. Оно и смешно смотреть, как до хрипоты надрывается чайка — я и посмеялся над незадачливой рыбачкой, однако и жаль опрятно-белую, красивую на лету птицу. Коли не летит отсюда, стало быть не здорова она, кем-нибудь подбита-ушиблена. А вдруг чайка уже пробовала промышлять среди камней и сшиблась с ними грудью?
В котелке пескари кишели, замутняя воду песчинками из своего нутра, и вспомнилась тогда щука. Не только для нее предостаточно живцов, а вообще столько щук в Барневке нету, если выделить на каждую по паре пескарей. Что я жадный, что ли?! Запустил руку в котелок и давай кидать рыбешку подальше на берег. Чайка кивала головой в такт падавшим пескарям, затем вспорхнула с камня и начала быстро собирать их из травы.
Пока вытаскивал следующего пескаря, чайка управилась с моим угощением, засучила лапками и опять затянула хрипловатое:
— Киаа, киаа, ке, кек!
Получалось что-то вроде того: кидай, кидай еще, еще…
