Борис Казанов - Роман о себе
Все ж я оказался не совсем точен, считая, что потерял мать. Меня до сих пор удивляет, и это уже останется загадкой: каким образом попала к Бэле моя книга? Откуда ей знать, что это я - под другой фамилией? Мне передали в издательстве ее письмо с обратным адресом, который я проверил… Ведь я пробовал ее разыскать! Тогда поезд «Россия» застрял в Челябинске из-за неисправности пути. Я рискнул, приехал в Миасс, перепроверил в адресном бюро. Разыскал заодно и вторую Бэлу, но выбрал первую - мать. Нашел квартиру, покрутился перед запертой дверью и ретировался, боясь не успеть на поезд. Даже не побеспокоил соседей, не поинтересовался насчет нее… Что толку, что приезжал? Нужна ли была мне Бэла, а я - ей? Я не знал, как она жила, похоронив в Рясне дочь, отдав сына в приют в Миассе, оставшись без Бати, совсем одна. Все ж это она вывезла меня из Рясны, пока Батя пил, а дед с бабкой решали: убегать от немцев или, может, удастся с ними поладить? Помню как будто: женский силуэт у окна и длинный грохочущий под нами металлический мост… Так и осталась силуэтом Бэла. Жива ли она? А если умерла, то остался ли человек, который бы о ней помнил? Или никого нет, кроме меня? Ведь она могла, как и я, запереться в себе. Ничего своего не нашел я в Бате, кроме той неприятной схожести, когда перестаю за собой следить. Значит, все остальное - ее? Как же было тяжело ей! Никогда это не занимало меня. При отце и матери, я не мог сказать, что у меня есть отец и мать. Батя и Бэла - с бесконечностью вместо «и». После деда и бабки я даже не доводился никому родственником. А не то, что был чей-то родной сын. Зато любому встречному был готов отдать свою судьбу. А сейчас вспомнил о Бэле… Должны же остаться хоть слова о ней! Бэла, я не знаю, что сказать о тебе. Не могу и выговорить слово «мама». Но я, быть может, слепо копирующий какие-то твои жесты и реакции; я - если ты повинна, что исчезла из моей жизни, и если эта вина тебя удерживала, мешала сделать шаг к мечущемуся сыну, который искал тебе замену и не мог найти, - то я, если б дал мне Бог такое право! - я все прощаю тебе лишь за те слова, что ты, не выдержав и прервав молчание, тогда написала: «Я плакала, глядя на твое милое лицо».
Глава 12. Под зонтом. У памятника Якубу Коласу
Опять попал в бойкое место, очутился среди озабоченных людей, теснившихся у продуктовых лотков, в стихийных очередях за овощами и фруктами, и, оказываясь чуть ли не у каждого на пути, расстроил порядок внутри этой снующей толпы. При этом я и выглядел не так как все: прохожие и люди в очередях с удивлением на меня оглядывались. Обнаружил, что держу над головой зонт, хотя нет ни дождя, ни снегопада. Напротив: сияет солнце, попав в широкое окно голубизны! Снег вокруг, растаяв, увлажнил тротуары, стволы деревьев, скаты крыш. Совсем преобразился и так уютный уголок - из разнообразно подобранных домиков: почта, баня, общежитие Политехнического института, пивбар «Крыница». Это место посещал и в молодые годы - после ночей вдохновенного труда. В молодости кажется, что способен на многое. Читаешь, грешным делом, классика и думаешь: и я могу так написать! Не от самомнения, а оттого, что ничего о себе не знаешь. Можешь и не узнать, если не будешь трудиться, как вол, не пожертвуешь всем для творчества. А если не будешь беречься, и еще повезет, тогда и напишешь книгу, которая скажет о тебе все…
Словно из тех лет, прозвенел, подкатив, трамвай и знакомо удалился в перспективу, где в сужении рельсов, якобы загородив ему дорогу, сидел теперь на постаменте Якуб Колас… Недаром сюда попал! Этим номером трамвая, только в обратную сторону, ездил когда-то в Сельхозпоселок, в домик Веры Ивановны.
Не здесь ли я стоял и месяц-полтора назад, мечтая, как обычно, о великом романе? Не помню, стоял под зонтом или без, но меня заметили и окликнули из проезжавшего такси. Там были валютная Таня с подругой Валей, женой архитектора, делавшего могильные надгробья. Мои отношения с Таней были на спаде… Ох, эти слезы и истерические удержания по утрам! Уже было совестно лгать Наталье, а когда еще Аня сказала: «Если ты, папа, будешь приходить утром, то и я не буду ночевать!» - решил: «Баста!» - и прекратил связь. А тут она вылезла в своей короткой шубке из лисьих хвостов, стояла, растерянно улыбаясь без очков, ища меня, взлохмачивая светлые волосы, и радостно осветилась, найдя, и помахала рукой в варежке. Вслед за ней выпрыгнула Элди, породистая лягавая, и скокнула, увертясь от Тани, ее крохотная Джемма, очень женственная собачонка. Я чуть не лишил ее девственности, спутав ночью на постели с Таней, пьяный, как всегда с Таней…
Выяснилось, что они прогуливали собак, пришла охота попариться в бане и договорились с водителем насчет парения. Водителя тотчас рассчитали, и он уехал, не солоно хлебавши. Мы разместились в «люксе» на троих. После того, как их отпарил, проголодавшись, отлично перекусили. У них была с собой большая бутылка «Вермута», черный хлеб, сыр и простая, но вкусная печеночная колбаса. Не знаю, каким бы специалистом по пару оказался водитель такси, но я, поднаторевший в спортивных банях, им угодил. В особенности, сухопарой Вале, которая млела в истоме, как будто я орудовал не веником, а чем-то другим. Элди с Джеммой тоже были на седьмом небе, радуясь нашему веселью. Захмелевшая Валя, продолжая чудить, раскрутила на мне простыню и мило удивилась: с чего это Таня считает меня таким уж любовником? Мы набезобразничали всласть, но все закончилось целомудренно.
На что же потратить целый час?
Так и не сложив зонт, - мне уже на него кивали! - я продолжал расхаживать, вызывая растущее недоумение: с чего это солидный человек выставляет себя дураком при всем народе? А те, кто подходили, видя меня под зонтом, с опаской поглядывали на небо: а вдруг грянет проливной? Ведь к такому ясному небу еще никто не привык. Разве можно привыкнуть к тому, что нисходит задаром, по воле Бога? Не хотел их переубеждать и перестраивать под себя. Или не могу ходить под зонтом, если мне хочется? Пусть солнце, а я хожу - и все.
Вдруг - щелкнуло! - раскрылся шелковый, отблеснув лучом от вытяжной ручки. Щелк, щелк! - защелкали соловьями и остальные, раскрываясь. Все повеселели, балуясь, как дети. Тут я, к всеобщему изумлению, зачехлил свой зонт. Я удалился искать новое пристанище.
Постоял возле пивбара «Крыница», вдыхая дымок от мангалов с шашлыками. Хотел определить: коптится говядина или собачье мясо? Помешала уборщица, вынеся ведро с надписью «Кофе». Выплеснула чуть ли не под ноги. Тогда я побрел вдоль трамвайных рельсов, припомнив деревянную скамейку возле памятника Якубу Коласу. На нее присаживался в молодые годы, познавая мир Гамсуна, сумрачный мир гения, искажавшего безумием казалось бы простые ощущения: чувство голода, например. Все скамейки свободные, сел на свою. Облезлая, сырая, она выглядывала, как новенькая. Отсюда выбрал для наблюдения людей, выстроившихся за свежими газетами у киоска. Там снег был погуще и, растаяв, образовал солидную лужу перед окошком киоскера. В луже нежились два кирпича. На них становился покупатель газеты, используя полностью две ноги. В этот момент тот, кто был в очереди, выглядывал сбоку из-за киоска. Он выжидал, чтоб совершить прыжок на освободившиеся кирпичи. Прыгали по-всякому, я ничего не пропускал. Сидел и удивлялся: до чего легко здесь стать писателем! Положи в лужу два кирпича - и наблюдай, описывай.
