Борис Казанов - Роман о себе
Сейчас мы обрадовались, как свои, и отделились перекурить. Исаак жалел, что зря отпрашивался с завода. Мог отпахать те два часа, что оставались, чем тратить здесь время по-пустому. Новый завод, куда он перешел, шевелился-таки на заказах! Взяли Исаака без трудовой, повезло, когда уйма своих уволенных. А он взял да отпросился за два часа до смены.
- Три автобуса сменил, так торопился сюда, - нагружал Исаак своим горем. - И ночью плохо выспался. В 12 звонит человек, открываю: наш лагерный капо. Украинец, зверюга - как приснился! Пришел к маме подписать бумагу, что выручал евреев.
- Зачем ему такая бумага?
- Уезжает в Израиль. У него там хорошее дельце наклюнулось.
- Мама подписала?
- Ну да. Ведь он оказался еврей… - Исаак сделал паузу, как делает в разговоре человек, еще что-то припоминая. - Ведь я сегодня в ночную! Опять не высплюсь.
- Зачем мучаешь себя так? Отдохнул бы, все равно уезжаешь.
- Смеешься? У меня на руках мама больная, зять-инвалид и внученька, совсем маленькая… Это ты едешь один, что тебе терять?
- Действительно, извини.
Сколько там таких соберется в Израиле, - перевидавших Бог знает что и через все перескочивших, как через детскую скакалку? Изведав нечеловеческий ужас, они как бы утеряли болевой порог и, пребывая в атрофии чувств, жили одним днем до дня последнего. Об этом, кстати, и о многом другом сказал в своих лагерных рассказах, содрогнувших мир, Тадеуш Боровский. Поляк, не еврей, испивший свою меру унижений, он, заболев смертельной тоской, отделался от себя «Прощанием с Марией». Я попробовал представить Исаака своим потенциальным читателем… Как в нем отозвалась эта идентификация? Получил справку, что не Иван, и побежал на смену. А скоро - в Израиль, к своему капо, который, уже хозяин, «балабайт», и не посмотрит, что он Исаак. Даст палкой по спине: «Пошел работать!…»
Появилась в коридоре инспекторша, не такая миниатюрная, как Вероника Марленовна, и вовсе не такая; белобрысая, со взбитыми волосами, в черном платье, ступающая так, как впервые ходит на каблуках, поигрывающая ягодицами, несущая себя, как на блюде, затхлая, больно кусающая сука, Елена Ивановна. Неся кучу паспортов с проложенными бумажками, она зацепилась за тот стул, что я откинул, и паспорта рассыпались по полу. Люди, сидевшие смирно, не выдержали: их желанные паспорта! Бумажки перемешаются, очередь перепутается… Повскакали с мест, и инспекторша, упреждая их, пронзительно по-лагерному крикнула: «Сидеть! Не окружайте меня…» Все сели и смотрели, как она собирает паспорта, по-девичьи скромно присев, похорошев после разъяренного крика. Умаслив всех, она поднялась: «А сейчас я объясню, какие права дает вам в любой стране паспорт Республики Беларусь».
Я вышел в коридор, но не успел и выкурить сигареты, как из игрального класса выскочил Исаак. Взъерошенный, не помня себя, он промчался бы мимо, если б я не дернул за рукав:
- За что пострадал, брат кровный?
- Не дала!
- Как она даст? Она же при исполнении…
- Не дала паспорта!
- Справки не хватило?
- Какие справки?! Из-за новой работы… Теперь на нее надо переписывать и трудовую, и профсоюзный билет.
- Обожди. Откуда ей знать, где ты устроился?
- Да я ей сам сказал! - Исаак чуть не плакал. - Хотел пройти без очереди… Нет, я не дал ей в морду!
- Хорошо, что не дал.
Теперь народные избранники, обрядившись в судейские мантии, сажали в тюрьму любого, кто обижался. Я пытался втолковать Исааку, что угроза этой сучки - только угроза. Все оформлено, будет она менять бумажки! Припугнула, что полез вперед, и за длинный еврейский язык. Иди, становись обратно!… Исаак же, поколебавшись, ответил, что посоветуется с серьезными людьми. Побежал в частную адвокатскую контору. Там его будут рады принять.
В игральном классе порядок и тишина сошли с рельсов… Те, кому не дали паспорт, рвались к Елене Ивановне, толпясь, отталкивая один другого. У нее как? Начал говорить, нельзя досказать: «Отойдите, не мешайте работать!» Пожилая женщина не могла понять: она выслала деньги в ОВИР по почтовому переводу, хотя следовало на бланке сберкассы… «Но деньги же у вас на счету!…» Елена Ивановна снизошла к разъяснению: «Ничего не знаю. Посылайте еще раз!» Молодой человек, чтоб добиться ответа, повторял, как автомат: «Куда отправлять справку?» - дождался: «Сейчас позову на помощь».
Понаблюдав со стороны, я пришел к выводу: паспорт она мне не даст. Ни одной из тех бумажек, на которых ловились эти люди, а до этого поймался Исаак, при мне не было и в помине. Ни трудовой книжки, оставшейся во Владивостоке; ни профсоюзного билета. Не существовало в Минске и такого предприятия, которое бы могло их принять. Я числился лишь в Союзе писателей. Писателю, как известно, не нужны ни трудовая книжка, ни профсоюзный билет. Творческий стаж устанавливался по публикациям, профсоюз заменяло членство в Литфонде. Я пришел сюда как человек свободной профессии, а теперь до меня доехало, что никакой я им не писатель. Обязан иметь отметки, единые для всех. Чтоб убедиться в своей догадке, позвонил Веронике Марленовне. Та подтвердила: мне не выдадут паспорта без отметки с последнего места работы и сдачи туда всех документов на хранение. Вероника Марленовна посоветовала: «Сходите к начальнику. Прошлый раз он вам помог с Бэлой».
Начальник ОВИРа начинал прием через полтора часа. Нечего мне здесь делать.
Вышел через арку на площадь и побрел, куда глаза глядят. Думая о своем, ничего не замечал вокруг. Даже не мог сказать: кончился уже или падает снег?… Я не предполагал в себе, следуя нога в ногу за своим романом, такого необоримого желания убраться отсюда. Только собираюсь еще подписать приговор своей прежней жизни - а он уже, оказывается, подписан!… Как мне выкрутиться в моем положении? Положиться на начальника городского ОВИРа? В самом деле, особенный человек. То, с чем тянули резину подчиненные, начальник решал одной своей подписью. Двухчасовой прием кончал за несколько минут. К нему и не было посетителей. Кому придет в голову, что он может помочь? Мне пришло - когда возникла неразрешимая ситуация с Бэлой. Я поступил неожиданно. Отыскал свою приключенческую повесть, открыл то место, где мой герой вспоминает о матери, потерявшейся в войну… Вот, мол, доказательство! Начальник внимательно прочитал отчеркнутое место. Посмотрел на год издания и издательство: «Беларусь». Взял ручку и написал на моем заявлении: «Принять к рассмотрению!»
Все ж я оказался не совсем точен, считая, что потерял мать. Меня до сих пор удивляет, и это уже останется загадкой: каким образом попала к Бэле моя книга? Откуда ей знать, что это я - под другой фамилией? Мне передали в издательстве ее письмо с обратным адресом, который я проверил… Ведь я пробовал ее разыскать! Тогда поезд «Россия» застрял в Челябинске из-за неисправности пути. Я рискнул, приехал в Миасс, перепроверил в адресном бюро. Разыскал заодно и вторую Бэлу, но выбрал первую - мать. Нашел квартиру, покрутился перед запертой дверью и ретировался, боясь не успеть на поезд. Даже не побеспокоил соседей, не поинтересовался насчет нее… Что толку, что приезжал? Нужна ли была мне Бэла, а я - ей? Я не знал, как она жила, похоронив в Рясне дочь, отдав сына в приют в Миассе, оставшись без Бати, совсем одна. Все ж это она вывезла меня из Рясны, пока Батя пил, а дед с бабкой решали: убегать от немцев или, может, удастся с ними поладить? Помню как будто: женский силуэт у окна и длинный грохочущий под нами металлический мост… Так и осталась силуэтом Бэла. Жива ли она? А если умерла, то остался ли человек, который бы о ней помнил? Или никого нет, кроме меня? Ведь она могла, как и я, запереться в себе. Ничего своего не нашел я в Бате, кроме той неприятной схожести, когда перестаю за собой следить. Значит, все остальное - ее? Как же было тяжело ей! Никогда это не занимало меня. При отце и матери, я не мог сказать, что у меня есть отец и мать. Батя и Бэла - с бесконечностью вместо «и». После деда и бабки я даже не доводился никому родственником. А не то, что был чей-то родной сын. Зато любому встречному был готов отдать свою судьбу. А сейчас вспомнил о Бэле… Должны же остаться хоть слова о ней! Бэла, я не знаю, что сказать о тебе. Не могу и выговорить слово «мама». Но я, быть может, слепо копирующий какие-то твои жесты и реакции; я - если ты повинна, что исчезла из моей жизни, и если эта вина тебя удерживала, мешала сделать шаг к мечущемуся сыну, который искал тебе замену и не мог найти, - то я, если б дал мне Бог такое право! - я все прощаю тебе лишь за те слова, что ты, не выдержав и прервав молчание, тогда написала: «Я плакала, глядя на твое милое лицо».
