Лебеди летят над тайгой - Семён Михайлович Бытовой
— Однако, очень глупая эта ваша царица! — воскликнула Оксанка.
А Дынгай сказал:
— Я эту жемчужину долго замаривал, она и в уксусе не растворится, вот какая она крепкая! — И добавил: — Наша бабушка нам другую легенду рассказывала, помнишь, Оксанка? Она рассказывала нам, что жемчужина — это капля росы, которая упала в раскрытые створки ракушки. В какую погоду капля упадет, такой цвет будет у жемчужины. Если в ясную, когда небо чистое, безоблачное и ярко светит солнце, то и жемчужина будет светлая, чистая, с голубым или розовым блеском.
— Я думаю, что капля росы, из которой выросла эта жемчужина, упала в очень ясную погоду! — серьезно сказала Мария Петровна, посмотрев в глаза Дынгаю.
И все с ней согласились...
*
...Все это мне рассказал Василий Карпович, когда мы встретились с ним в Ключевой и ночевали вместе в домике лесничего.
— Ну как, поедешь со мной на жемчужную речку? — спросил он после того, как рассказал эту историю с жемчужиной.
— Непременно поеду, Василий Карпович! — сказал я, совершенно растроганный его добротой. — Готов хоть сейчас отправиться в путь.
— Ладно, давай, пожалуйста, поедем туда, где сейчас старый Аким Дятала с сыном Никифором ракушку ловят. Может быть, и Петухов Николай Иванович тоже там. Он, хотя и без правой руки, инвалид войны, однако, так ловко ракушку ловит, что прямо беда.
Я принял совет Дынгая — дойти на глиссере до Кривой протоки, а уж оттуда, на оморочке, вместе с ним отправиться в глубь таинственных лесов, к заветным местам, где небольшая артель добывает даурскую жемчужницу.
2
Устроившись на заветном камне у Кривой протоки и уже сильно искусанный гнусом, я терпеливо ждал Дынгая. Чтобы скоротать время, я достал путевой блокнот, куда записываю все, что приходится видеть интересного во время дальних путешествий. Но только я взялся за карандаш, как передо мной почти бесшумно раздвинулись густые заросли и в них показался изюбрь. Зверь был довольно высок, грациозен и гордо нес еще молодые рога, которые не начали твердеть. Он с минуту постоял, втягивая воздух широко раздутыми ноздрями, и, вдруг опомнившись, сперва попятился, а потом стремительно кинулся в сторону. Он буквально летел сквозь колючий шиповник, в кровь разодрав бока. В кустах мелькнула его рыжевато-красная спина и пропала. Это был пантовый изюбрь, то есть такой, которого без специального разрешения нельзя стрелять. Даже получив билет на отстрел, охотник иной раз неделю бродит по дремучей тайге, пока нападет на след такого пантача. А тут изюбрь сам пришел ко мне, будто знал, что нет у меня ни ружья, ни билета на право убить его, — что я совершенно не страшен ему.
Уже одиннадцать часов, а Дынгая все нет. Надо выбрать какую-нибудь полянку посуше, надрать со старых лиственниц коры, смастерить шалашик и встретить, если придется, ночь, как подобает таежнику.
Собрал в горку сухого валежника, срезал немного бересты, подсунул под хворост и зажег. Через две — три минуты костер уже потрескивал, выбрасывая розовые язычки пламени. И чем сильнее он разгорался, тем острее чувствовал я одиночество. Кто бывал в тайге, тот, конечно, знает, что у огня трудно отдыхать одному. Ничто так не располагает к общению, к дружбе, к сердечному разговору, как тихое потрескивание пламени, горячий, чуть пахнущий дымком, крепкий кирпичный чай.
К счастью, на этот раз тревожное одиночество длилось не так уж долго. Где-то неподалёку за густыми ивами, низко склоненными над водой, вдруг раздался пронзительный свист. Я подбежал к протоке и вдали за крутым поворотом увидел нанайца. Он стоял в оморочке, торопливо подгребая к берегу веслом.
— Дынгай! — закричал я. — Дынгай!
— Однако, живой? — крикнул он в ответ, а когда подплыл и сошел на берег, то рассказал: — Ты знаешь, как дело было: рано утречком кинулся к оморочке, а она чего-то вся прохудилась. И чего это она так вдруг прохудилась? Верно, коряжина прошла мимо и ударила в борт или еще что, однако, сильно прохудилась моя оморочка. Пришлось чинить. Два часа, наверно, чинил. Чиню, понимаешь, а сам все время о тебе думаю. Как это, думаю, худо получилось: пригласил человека и оставил его в тайге. Очень, знаешь, худо вышло так. Однако, ты не серчай, пожалуйста, все равно на жемчужную речку успеем сходить, честное слово, успеем...
Честнейший Василий Карпович извинялся бы еще долго, но я сказал ему, что ни минуты не сомневался в нем, и он успокоился.
Мы вытащили оморочку на песчаную отмель. Выгрузив свое немудреное хозяйство, Василий Карпович перевернул лодочку, простучал днище кулаком, показывая, что отлично заделал пробоину.
— Ну, хорошо, что живой! — с нескрываемой радостью опять повторил он. — Сейчас, знаешь, дело быстро поправим. Костер есть, хлеб привез и лук привез. Рыбу быстро наловим и сварим, знаешь, уху, а то ты совсем, наверно, голодный.
Он подошел к костру, поправил рассыпавшиеся, полуистлевшие хворостинки, потом собрал немного еловых шишек и бросил в огонь. Тотчас взвился зеленоватый пахучий дымок, довольно приятный человеку и весьма неприятный комарам.
Выкурив трубку, Василий Карпович взял острогу, которую всегда возил с собой, прошел по камням до середины протоки, лег лицом вниз и стал высматривать рыбу. Он некоторое время лежал без движения, но вдруг локоть его стал медленно приподниматься, потом стремительно опустился, и не успел я даже заметить, как он уже вытащил из воды тайменя. Он снял его с остроги и кинул на берег. Не прошло и получаса, как Дынгай таким же образом добыл трех тайменей и, очень довольный, что так удачно порыбачил, стал готовить обед. Я хотел помочь ему, но он не позволил.
— Ты у меня гость, я и угощать тебя должен, — сказал он, и лицо его, как всегда, сияло: — Вот когда-нибудь я к тебе в гости приеду, тогда, конечно, ты меня угощать будешь. Верно?
— Непременно, Василий Карпович, только приезжай!
— Ну вот видишь, правильно я сказал!
Обед получился вкусный. Уха, чуть пахнущая дымком, была очень хороша, а таймень, изжаренный на вертелочке в собственном жиру, оказался восхитительным. Потом началось чаепитие. Дынгай налил в большую жестяную кружку крутого кипятку, поставил кружку на левую ладонь и, посапывая, с величайшим наслаждением отпивал большими
