Виктор Гребенников - В стране насекомых. Записки и зарисовки энтомолога и художника.
Но со всеми осами (крупными, сильными, энергичными, с длинным прочным жалом) не может ни в какое сравнение идти крошка мелиттобия. Где уж ей достать мизерным жальцем до нервного ствола невообразимо огромной по сравнению с ней личинки шмеля! Зато она обладает более тонким и более совершенным секретом — впрыскивает парализующее вещество под покровы личинки, обладающее периферическим воздействием на двигательную систему насекомого. Введенное в ничтожнейших дозах под кожицу жертвы, оно постепенно вызывает общий паралич, гораздо более стойкий и надежный, чем летаргия гусениц и пауков, плененных осами охотницами.
Когда толстая личинка надежно замрет, мелиттобия, у которой к тому времени сильно раздувается брюшко, начнет откладывать миниатюрные яйца, легонько приклеивая их прямо к телу жертвы. Невооруженным глазом их совсем не видно; в микроскоп яичко кажется жемчужным стерженьком с закругленными концами. На одну личинку откладывается 30 — 100 яиц, на этом и кончаются заботы о потомстве. Но кончаются только в этой ячейке: наездничек прогрызает стенку в соседнюю камеру (одиночные осы и пчелы устраивают ячейки для потомства в непосредственной близости одна от другой), где совершает аналогичные процедуры — парализацию очередной личинки или куколки хозяина и откладку яиц. Таким точно образом крохотная, почти незаметная тварюшка захватывает третью ячейку, четвертую, и через некоторое время все потомство трудолюбивой пчелы или другого насекомого оказывается зараженным страшной, роковой болезнью — неким мелиттобиозом.
Мелиттобии: молодая и «на сносях».
Наблюдая самку изо дня в день, видишь, как раздувается ее брюшко, наполненное зреющими яйцами, потом несколько тощает после откладки яиц, но тут же быстро полнеет, объем яиц, отложенных в двух трех камерах, намного превышает объем самой мамаши. Каков же источник обильного питания, обеспечивающего созревание громадного числа яиц? Пищу многодетной матери поставляет хозяйская личинка. Может быть, мелиттобия питается какими нибудь ее выделениями? Однако наездник охотно заражает не только личинок, но и куколок (я бы сказал, даже более охотно, чем личинок), у которых, как известно, приостановлены все внешние жизненные отправления, кроме разве дыхания.
Все обряды у мелиттобии крайне своеобразны и даже, я бы сказал, отмечены печатью некой таинственности. Загадка питания разгадывается в результате лишь очень пристальных и внимательных наблюдений. После очередной «инъекции» мелиттобия не спешит уползать с обработанного участка жертвы; она ощупывает место укола усиками, как бы проверяя, надежноли выполнена работа. Наблюдая в этот момент насекомое сверху (со спины), ничего особенно не заметишь. Но если удается посмотреть на нее в микроскоп сбоку тайна раскрывается сразу. Мелиттобия слизывает жидкость, выступившую из тела личинки через прокол, Жидкость сочится из ранки несколько минут, в продолжение которых самка основательно заправляется и тогда уж отползает в сторону.
Вот таким оригинальным способом мелиттобия самка добывает свою скоромную пищу — свежий «мясной бульон».
Не отворачивались, впрочем, мои питомцы и от сладкого угощения: понемножку лизали пчелиный мед, а особенно охотно уплетали желе, сваренное из меда и агар агара. Но это были недавно отродившиеся самочки, еще не нуждающиеся в белковой пище. Были у крохотных насекомых и другие странности, но о них расскажу попозже. А сейчас пора к магниту.
Феномен повторяется
…Я ошалело глядел на чашку Петри, в которой мелиттобии и не думали реагировать на близость магнита, совершенно дурацким образом торчавшего на крышке, и ничего не понимал. Приподнял магнит; ничего под ним особенного, лишь несколько насекомых ползают по всей крышке в разных направлениях, все же остальные сбились в кучу уже в другом месте — на той стороне чашки, что была ближе к окну. Эта то привычка мелиттобий была мне известна. Называется она фототаксисом и заключается в том, что животное ползет, бежит или летит на источник света. Мои мелиттобий особенно дружно собирались на световой стороне сосудов по утрам; достаточно было быстро повернуть чашку на 180 градусов, как в сторону окна широким фронтом двигалось забавное «войско маленьких черных солдатиков».
Может быть, стремление к свету оказалось сильнее магнитной страсти? Но, помилуйте, почему же ни одной меллиттобии не было на освещенной стороне чашки — когда освещенность в комнате была в общем почти такой же? Может быть, чудеса начались не в чашке Петри, а в моей собственной голове и ни к какому магниту наездники не сбегались?
Яркий свет вспышки напомнил мне, что я не один: ой гость не терял времени зря. Фотокамера его с завидной скоростью запечатлевала на пленке именно то, что ему приглянулось: растерянную физиономию озадаченного горе исследователя.
На безрыбье и рак — рыба. Мы сфотографировали наездников, скопившихся на освещенной стороне чашки. Увы, снимать больше было нечего, да и задерживать фотографа дольше было нельзя.
Я совершенно расстроился. Такого со мной еще не было: во всех наблюдениях удавалось всегда достичь хоть каких нибудь результатов, как то зафиксировать виденное и мало мальски объяснить его. Обидно до слез: ведь было, было же это, было и почему то кончилось. Но вот что упустил и не уловил момента, при котором мелиттобий разбежались от магнита, было уж совершенно непростительно. Нельзя было оставлять объект без наблюдения.
Ситуация походила на одну из тех неудач, которые я испытывал, будучи еще мальчишкой. Помню: тихонько подкрадываюсь к цветку, на котором сидит редчайшая бабочка (ее у меня нет в коллекции), но взмах сачка, сделанный трясущейся от волнения рукой, оказывается преждевременным. В сетку сваливается тяжелая колючая голова чертополоха, а вожделенная бабочка, моя мечта, моя цель, взвивается в небо.
А то был у меня еще такой случай, это уже совсем недавно. Снял я с листка осины гусеницу бабочки гарпии, или, иначе, вилохвоста. Личинки эти имеют сзади два длинных отростка, которые при опасности выставляют в виде рогов, чтобы испугать врага. Гусеница бы, ла как гусеница, но сзади под рожками был прикреплен поперек тела длинный овальный кокон. Он был до, вольно крупным, темно бурым, явно сотканным из плотного шелка. Кокон — штука нередкая, но чтобы его носила сзади гусеница — такого не бывает! Ничего похожего я раньше не встречал и нигде о подобном не читал. Гусеница была совершенно целой, невредимой; груз, как по всему было видно, совершенно ей не мешал и был как то очень удобно, ловко приторочен во впадине между рожками и задней парой ног, как будто бы эти гусеницы только и занимались тем, что таскали вот такие коконы. Самой гусенице кокон принадлежать никак не мог, для нее он был мал, да и вообще гусеницы (только взрослые) ткут коконы вокруг себя. Отверстий же в шелковом эллипсоиде не было, значит, внутри него находится кто то другой.
