Евгений Рудашевский - Здравствуй, брат мой Бзоу
Ждать нужно было у рыбзавода. Амзу провожали Даут и Валера. Заура провожала Хавида.
Сердце стучало быстрее. Взгляд, не умея взяться за что-то одно, рассеивался. Хавида плакала и тем беспокоила Заура. Ничего не изменилось. Они ещё были в Лдзаа. Стоят вместе и только. Не хотят говорить, но ведь в этом нет плохого.
Пахло сухими листьями и землёй.
Автобус опоздал на полчаса. Грязный, с зелёными полосами. Опрос по списку. Юноши поднялись по узкой лестнице. Сели рядом. Заур — под окном. «Я уезжаю». Последний взгляд на родных. Захрипел мотор. В испорченном пылью стекле вздрогнули дома и люди. Растянутая вширь, затрепетала грудь; не доставало воздуха, чтобы надышаться. «Я уезжаю». Вновь и вновь повторенная мысль углубляла тоску, и она казалась неисчерпной, способной поглотить Амзу.
Они ещё были в Лдзаа. Знакомые улицы. Рыбаки. Деревья. Слева — море.
Проехали Пицунду. Кипарисовая аллея; деревья растут ровным рядом, в их стати — строгость. Затем дорогу сопровождали кедры; их рукопожатые ветви выстраивали долгую анфиладу коричневых столбов и зелёных сводов.
Амза взглянул на свои руки. Подумал, что так по-настоящему и не простился с Бзоу. В этом была боль. «Какой же я дурак… Но теперь… Теперь поздно. Бзоу… Где ты сейчас? Что делаешь? Я ещё не уехал, а мне тебя не хватает. Моя серая рыбина, мой брат». В таких словах юноша улыбнулся.
В октябре белки стали суетливо подниматься к созревшим грецким орехам. Хавида Чкадуа угостила Кагуа корзиной мягких кислых киви. Поспели мандарины, и Хибла осторожно укладывала их в деревянный ящик. Русский виноград, тянущийся по столбам возле курятника, окреп в чёрном цвете, сделался сладким. Соседский апельсин украсился большими белыми звёздочками с узорчатой сердцевиной.
Когда Амза уехал в армию, Валера начал проверять лежавшие в тайнике пистолеты; перебирал патроны; выложил на кровать военные фотографии и подолгу разглядывал их.
Валера не мог отказаться от работы на баркасе, но и свою ловлю нельзя было оставить. Даут выплывал с отцом рано утром; они выставляли сети, после чего Валера возвращался. Даут следил за промыслом, развлекался удочкой; улов потом собирал в одиночку.
Иногда приходилось ловить ходом — по два-три заплыва вдоль бухты.
На утро после отъезда Амзы Бзоу, как и всегда, выплыл к лодкам; был подвижен, выныривал из воды, приподнимался над бортом, выискивал друга; удивлялся его отсутствию; должно быть, подозревал, что тот, играясь, прячется.
Даут обратился к дельфину после того, как уплыл отец.
— Ну, привет. Теперь придётся со мной. Я, конечно, не как Амза; не могу… нянчиться. Но попросили с тобой возиться, значит — надо, — мужчина усмехнулся и бросил в воду барабульку.
Бзоу догнал тонущую рыбу; повторил привычные забавы: подкинул её, поймал, затем положил в рот и возвратился к лодке; наконец, проглотил. Даут радовался, что афалина позволил с ним играть.
Побрызгавшись на прощание с дельфином, Даут вернулся к берегу.
Следующим днем Бзоу вновь устремился к рыбе; подбросил её, поймал, но потом выронил. Афалина кружил вокруг лодки; высовывался у борта. В пятый раз выглянув возле человека, вдруг откинулся назад — плеснул водой; устремился прочь; начал прыгать, часто и высокого. Вернулся к удивлённому Дауту; отплыл от него. Погрузился; вынырнул в стороне.
Бзоу по-прежнему сопровождал лодку, но изменил поведение: мешал грести, подставлял вёслам спину, задевал корму, тревожил сети; рыбу не принимал. Даут бросал барабульку или белугу к его носу; афалина не замечал этого. Уныло дрейфовал; потом начинал ударять хвостом по воде — Даут раздражался, однако терпел. Когда дельфин, разогнавшись, прыгнул рядом и облил мужчину, тот, наконец, закричал:
— Ну чего? Чего ты хочешь? А? Нет его! Нет! И не будет. Три года не будет! Забрали! Ну как я тебе объясню, что такое армия? Думаешь, мне самому приятно? Три года брата не видеть! Что ты тут, а?!
Бзоу уплыл. И в последующие дни не появлялся.
Амза прислал телеграмму; сообщил, что из Сухума его направляют в Ярославль для военной подготовки.
Кагуа выехали на арху. Нужно было собрать фасоль, затем — кукурузу. Работа была тяжкой, отчего баба Тина, увлечённая семечками, но поглядывавшая на взмокшего Валеру, поминала внука, не вовремя променявшего Абхазию на далёкие поля России.
Бзоу после десятидневного отсутствия вернулся. Даут смеялся, гладил дельфина по голове и говорил:
— Ты уж прости меня, дурака. Ну, сам понимаешь, я тоже переживаю. Клянусь, больше так не поступлю. Буду кормить тебя, играть с тобой; вместе проще дождаться Амзу. И ты так не уплывай, а то напугал меня. Чтобы я потом сказал брату, а?
Даут пробовал кормить афалину; тот по-прежнему не интересовался рыбой, но теперь был спокойнее в движениях; позволял подолгу трогать свой плавник; поднимал из дыхала малые фонтаны.
Заметив, что рыбак направляется к сетям, афалина уплывал.
Двадцать шестого октября Мзаучу Цугба исполнилось восемнадцать. На следующий день его увёз тот же грязный автобус с зелёными полосами.
Высохшие листья окрасили дорогу в кроваво-жёлтое.
Десятого ноября Амза прислал вторую телеграмму. Извинялся, что пока не может написать письмо. Сообщал, что вечером улетает в город Кабул — в Афганистан.
Советские солдаты воевали там с декабря прошлого года.
Глава четвёртая. Зима
Декабрь выложил на землю тонкий снег; тот растаял первым солнцем. Градусник редким часом указывал ниже семи градусов тепла. Больше всякого холода сельчан пугали сырость, уныние.
Жизнь в Лдзаа утихла. Лишь рыбзавод всё так же разносил по округе рыбное зловонье, приглашал поутру рабочих.
Баба Тина чаще сидела в апацхе, возле костра; было это не к готовке, а к дальним, подчас пустым думам. Она теперь спала в доме, как и во все зимы, томилась тесной, душной комнатой.
Провожая Амзу, Кагуа не волновались о его жизни; говорили друг другу, что годы окажутся быстрыми; знали о войне в Афганистане, но не думали о ней. Старший сын отслужил, а потом вспоминалось, что из армии он вернулся быстро, без тревог. Теперь всё было иным. Амза оказался среди пуль, в чужой стране.
Валера вспоминал свою войну. Хибла, лишённая забот в огороде, подшивала одежду, молчала; если говорила, то тихо и мало. Иногда к ней приходила Хавида. Обе матери сидели за столом, всматривались в стежки, рвали нитки; слова меж ними были редкими и всегда — о деле. Зима утяжеляла тоску. Утешения не было даже в мыслях о желанной апрельской весне.
Местан чаще прятался в будку. Бася не противился. Позапрошлым годом пёс утомил лапы в холодном снегу, после чего долго болел. Теперь, если случались морозные дни, Бася перед выходом во двор нюхал землю, трогал её — так хозяйка краткими прикосновениями проверяет, остыл ли котел, прежде чем поднять его для мытья.
