Василий Алферов - Утро года
Отец заглянул в корзинку и проговорил:
— Да и вправду утиные яйца!.. Где это ты нашел их?
— Там, у перешейка Мочального озера, в дупле, — махнул я рукой.
Мужики окружили корзинку, глядели на мою находку, будто на диковину, и каждый хвалил меня.
А Роман Сахаров, подмигнув моему отцу, сказал:
— Ну, вот и хорошо. Сейчас мы их в котел, да и сварим, попробуем утиных-то…
— Как бы не так! — сказал я и уцепился за корзинку. — Варить ни одного яичка не дам.
— А куда ты их денешь? — спросил дядя Роман.
— Домой все отнесу.
— И один съешь?
— Не подумаю даже.
— Афанасьичу на крючки променяешь?
— Да нет! — сказал я. — Подбавим столько же куриных и посадим наседку. У нас пеструшка уже квохчет…
— Ну-у! — громко протянул дядя Роман. — Глядите-ка, мужики, на него — дело ведь придумал, а?
Мужики улыбались…
Когда я принес утиные яйца домой и посоветовал матери добавить столько же куриных и посадить на них пеструшку, она и слушать не хотела.
— Еще чего выдумал! — сердито сказала мать. — Где это видано, чтобы курица на утиных яйцах сидела?
Да, дело это, конечно, не совсем обычное. Но я не отчаивался, а настойчиво упрашивал мать, чтобы она согласилась посадить пеструшку. Целых два дня увивался около нее, старался ничем не огорчить, ничем не расстроить.
— Когда утятки вырастут, — загадывал я, — двух уток и одного селезня себе оставим, а остальных продадим…
Наконец мать начала сдаваться. Голос ее стал мягче, глаза повеселели.
— Больно рано загадываешь, сынок, — промолвила она. — Надо по осени считать. Да утиные-то яйца, может, дольше куриных высиживать надо?
— Совсем и не дольше, а тоже три недели.
— Откуда ты знаешь?
— Дядя Максим сказывал.
— Беда с тобой! — вздохнула мать. — Иди, устраивай гнездо пеструшке…
Ну вот, одно дело сделано. Теперь другая забота выплыла: корыто надо мастерить для утят. В этом деле мне помог Яшка. Корыто задумано мелкое, но широкое, похожее на бельевое. Мы долбили его почти столько же, сколько сидела пеструшка на гнезде. Потом вырыли яму и вровень с землей поставили туда корыто. Для пробы налили в него воды — вместилось чуть ли не целое ведро!
Когда вылупились цыплята и утята, мы их сначала немножко подержали в избе, в старых шапках, а как только они окрепли, выпустили вместе с квочкой ко двору. Их было тринадцать: шесть цыплят и семь утят. Три яйца оказались «болтунами».
Ну и потеха началась! Хоть смейся, хоть плачь… Цыплята бегали быстро, а утята еле-еле ковыляли, спотыкались. Одни послушно бежали за пеструшкой, рылись в земле, другие, ничего не признавая, тянулись к воде, пушистыми комочками скатывались в корыто с водой и блаженствовали там, как в маленьком озерце. А пеструшка вся взъерошенная, квохчет, беспокоится, бегает от цыплят к утятам и понять никак не может: что же это такое за оказия?
Так изо дня в день и металась пеструшка то туда, то сюда, до хрипоты квохтала, старалась свести утят вместе с цыплятами, но бесполезно. Утята не понимали куриного языка и продолжали преспокойно плавать в корыте. Зато спали под крыльями пеструшки.
Вся забота об утятах легла на мои плечи. Это цыплятам хорошо — за ними квочка ухаживает: то червячка отыщет, то букашку какую поймает. Да и сами цыплята не ленятся, целый день роются да что-то все клюют. А утята сами ничего не могут добыть. Они только и знают, что цедят воду да тычутся в края корыта своими широкими темно-зелеными носиками. Их надо накормить, сменить им воду, присмотреть за ними…
Прошел месяц. Квочка забыли не только утят, но и цыплят. Она рано бросила их и начала снова нестись. Утята росли быстрее, чем цыплята. Им уже тесно стало плескаться в корыте, и я решил проводить их на Сухую речку. Там им очень понравилось, и они целыми днями плавали в заросших травой баклушах, а вечером приходили домой — и прямо к корыту; это я их привадил — каждый раз подбрасывал им горстку пшена или мелкие кусочки хлеба.
Утята росли, кажется, не по дням, а по часам. Они уже давно оперились, и теперь стало заметно, что среди них три селезня и четыре утки. Маленьких утят никто не замечал, а если кто и видел, то безразлично махал рукой: «Баловство одно, ребячья забава!» Но сейчас каждый смотрел на утиный табунок с завистью, каждый расхваливал меня на все лады за предприимчивость:
— Ну и дошлый! Смотри, чего придумал, а! Целых семь голов вырастил! А наши галманы никогда ничего не смекнут.
А как-то вечером мать посоветовалась со мной.
— Которых, сынок, на племя-то оставим? — спросила она ласково. — По-моему, вот этих двух уточек — они малость покрупнее. А селезня — вон того, у которого грудка посветлее.
— Ну что же, — согласился я, — этих и оставим. Только селезню и уткам я другие названия придумаю.
— Это какие еще другие, сынок?
— Селезня Красавчиком будем звать, а уток… не знаю как, не придумал еще.
— Ладно, сынок, придумаешь. Чай, не к спеху.
Не скрывал своей зависти и Яшка. Моя находка с первых же дней взбудоражила его так, что он спал и видел утиные яйца. С обидой в голосе Яшка сказал мне однажды:
— Почему не взял меня с собой?
— Тебя нигде не видно было, — ответил я.
— Я дома сидел — пришел бы…
— Ну да, «пришел бы»!.. Надо было бежать скорее.
…А в конце сентября, когда по утрам на земле серебрился иней, а над водоемами клубился густой и белый, как вата, туман, наш утиный табунок пропал. Ушел, как всегда утром, на Сухую речку, и не вернулся ни к вечеру, ни на другой день, ни через месяц… Как будто его и на свете не было! Мать до того расстроилась, что даже захворала — дня три ходила согнувшись, будто иголку искала на полу, и стонала на всю избу:
— Ой, поясница ломит, моченьки моей нету!..
А Роман Сахаров подшучивал надо мной:
— Вот тебе и Красавчик!.. Говорил я тогда: давай сварим яйца, не послушался, ну и поминай теперь, как звали, твоих уточек.
Отец высказал предположение о том, как мог исчезнуть наш утиный табунок:
— Подсела, наверно, к нему стайка пролетных крякуш, побалакала и утянула его за собой в теплые края… Дичь она и есть дичь. Крылья надо было подрезать.
От последних слов отца у матери вдруг появилась дрожь во всем теле.
— «Крылья подрезать!» — протянула она нараспев, гневно сверкнув глазами. — Почему же ты раньше об этом не сказал?.. Эх ты, горе луковое, а не мужик!
Отец задумчиво глядел в окно и молчал. Послышался бабушкин голос:
— Э-э-хехе-хехе! — вздохнула она. — Так уж завсегда бывает: где тонко, там и обрывается.
Я изнемогал от обиды. Как это мне не пришло в голову подрезать крылья? Эх, дурья башка! Забившись в темный угол сарайчика, чтобы меня никто не увидел, я со злостью трепал себя за длинные вихры и приговаривал: «Вот тебе, вот, растяпа!.. Другой раз умнее будешь». А вот где находятся эти самые теплые края, куда улетают на зиму дикие утки, мне было совсем неизвестно. И я решил спросить об этом у Алексея Петровича: он учитель, про все знает.
