Василий Алферов - Утро года
Потом «стена на стену» дрались парни и мужики, оттеснив нас, ребятишек, на задний план. Дрались беззлобно. Только безлошадники, вроде Романа Сахарова, налетая коршунами на богатеев, скрипели зубами и били их с таким остервенением, что страшно было смотреть. «Самый удобный случай отвести душу, — говорили они. — А то поди тронь их, чертей, в другое-то время — со света сживут».
Дрались все, кроме попа, учителя и самых дряхлых стариков. Но и старики, которые еще крепко держались на ногах, выходили на улицу в качестве болельщиков, и каждый переживал за судьбу своей «стены».
Наша «стена» дралась отчаянно. Без лошадников считали отъявленными драчунами. И когда наша «стена» начинала отбрасывать противника, на выручку приходил сам Табунов Карп Ильич. Невысокий, плотный, лет пятидесяти двух, с огромными кулачищами, он был свиреп, волосат. От одного его взгляда нас, ребятишек, бросало в дрожь. Табунов приходил в тулупе черной дубки, в кухмарских валенках с мушками, без шапки. Молча снимал тулуп, бросал его на снег и, засучив рукава, кричал:
— А ну, братцы, за мной!.. Неужели уступим этой гольтепе? Не бывать этому! — И, выбирая мужиков послабее, сшибал их одним ударом с ног.
Неожиданно, точно из-под земли, вырастал однорукий Матвейка Лизун. Он хотя и не принадлежал к безлошадным, потому что у него был пузатый меринок мышиной масти, но поскольку этому меринку чуть ли не столько же лет, сколько и его хозяину, то Матвейку причисляли тоже к безлошадным. Сломав себе правую руку еще в детстве, он орудовал левой так, что другому и с двумя за ним не угнаться. Рука у Матвейки, как все говорили, тяжелая, бил он ею хлестко. И только, бывало, разойдется Карп Ильич, начнет валить слабых мужиков, точно пустые, обмолоченные снопы, как на него наскочит Матвейка и так ловко заедет с левши, что Табунов даже крякнет. Матвейкин удар злил Табунова. Он, как раненый зверь, страшно и разъяренно набрасывался теперь на каждого, кто попадался под руку. Слабые мужики уклонялись от него, налетали на других. Вторым ударом Матвейка сшибал Табунова с ног, и тогда «стена» противника начинала отступать. Табунов дрался только до сшиба, а поднявшись на ноги, долго растирал снегом лицо, шею и руки. Потом набрасывал на плечи тулуп и мрачный, с измятой бородой, уходил домой.
Но вот и последний день масленицы — так называемое прощеное воскресенье. В этот день заговлялись молочной пищей на целых семь недель.
Щедро подавали в канун прощеного воскресенья «потайную» милостыню. Потайной она называлась потому, что ее подавали ночью, тайком от всех. И тот, кто получал такую милостыню, считал ее «боговым посланием».
Милостыню подавали обычно старушкам и клали в специальные ящички, прибитые снаружи, у входа в избу. Моя бабушка, Домна Ильинична, редко ходила в церковь — один раз в три года, не больше. На это у нее было две причины: во-первых — далеко, во-вторых — угорала от ладана. Была еще третья причина: бабушка просто-напросто ленилась, но об этой причине она умалчивала, никому из посторонних не говорила, потому что и у нее был ящичек для «боговых посланий».
Бабушкин «волшебный» ящичек в этот день приносил нашей семье большую радость. Мы имели возможность вдоволь поесть и вместе с другими справить заговенье. Но заговлялись мы не на семь недель, как другие, а на целый год, до следующего прощеного воскресенья.
Оставшаяся от ужина стряпня складывалась в одну чашку. На завтра ее оставлять было никак нельзя, потому что с понедельника начинался великий пост. А в этот понедельник, называемый «чистым», не ели с утра и до вечерней звезды. И если только хлеб с водой или с квасом.
Убирая со стола, мать показывала на блюдо с оставшейся стряпней и говорила:
— Возьми, сынок, отнеси Яшке. Пусть тоже заговеются, а то, поди, не евши спать улягутся.
Быстро одевшись, я во весь дух бежал к товарищу…
…Широкая, с погремками масленица сменялась кротким смирением и заунывным великопостным колокольным перезвоном.
Находка
На Волге, в двух верстах от Заречья, стояла небольшая баржонка. С крутого берега в нее грузили на тачках швырковые дрова — разнолесье. Погрузка производилась спешным порядком, потому что полая вода день ото дня поднималась все выше и выше и широко разливалась по лугам, грозя затопить шагаровские дрова. Хозяин предупредил мужиков:
— Дрова должны быть погружены в три дня.
Это было в первой половине мая. Из нашего курмыша работали почти все мужики, кроме однорукого Матвейки Лизуна и дяди Максима, который в это время обычно ставил верши и вентери. Работали круглосуточно, делая передышку только во время обеда и ужина.
Мой отец наказал с дядей Максимом, чтобы я принес ему хлеба и пшена кружки три-четыре — варить кашицу. А когда мать приготовила харчи и уложила их в корзину, я тут же побежал к отцу. Через два глубоких ерика, залитых студеной мутной водой, меня перевез дядя Максим, собравшийся ехать на рыбалку, а там по высоким гривам я побежал к месту погрузки дров.
Проходя мимо Мочального озера, я заметил, что оно помутнело — полая вода лезла, напирала с Волги, проникла во все низины. Перешеек озера тянулся далеко и преграждал путь. Обходить его мне не хотелось, решил перебраться вброд. Выбрав место помельче, я благополучно перешел через узкий перешеек, потому что воды в нем оказалось всего только по колено.
Выйдя на берег, я вытер ноги о молодую, ярко-зеленую и шелковистую траву, потом, громко крикнув и пульнув вверх небольшой камень, спугнул ворону, сидевшую на самой вершинке толстой ветлы. Вдруг перед самым моим носом из дупла ветлы с шумом вылетела кряковая утка. От неожиданности я перепугался и чуть не выронил корзинку из рук. Но испуг тут же сменился непередаваемой радостью. Хорошо зная, что дикая утка вылетела из своего гнезда и что в нем обязательно лежат яйца, я со всех ног бросился к ветле и тут же запустил руку в дупло. Я не ошибся… вот оно, счастьице-то, — в моих руках, подвалило нежданно-негаданно! А ведь мы с Яшкой немало охотились за утиными гнездами, но безуспешно. Впрочем, два гнезда находили, но яйца в них были насиженные, и мы их не трогали. А тут — на тебе, свеженькие! Ой, да, кажется, много их! Ну-ка, пересчитаем: раз, два, три… целых восемь штук! Все, как одно, ровные, зеленоватые…
Бережно уложив яйца в корзину, я присвистнул и пустился рысью. А когда добежал до места, мужики собирались уже обедать. Отец спросил:
— Ты что, сынок, как долго? Совсем заморил меня.
— Утиное гнездо нашел! — ответил я громко, чтобы все слышали. — Вот они — свеженькие, восемь штук!
