Александр Филиппович - Стая
«А папка — он ничего, — одобрительно заключил Вовка. — Вот только все невозможного хотит. — И вздохнул: это как-то поздним вечером, когда уж спать легли, слыхал он некоторый на этот счет мамкин с папкой разговор, что папка, оказывается, хочет, чтобы он, Вовка-то, ходил чинненький и гладенький, еще и в коротких штанишках да в матроске, как нового директора завода сын Игорь… — Все они, взрослые, — усмехнулся Вовка, — не так, однако, понимают. Им зачем-то надо, чтоб по-ихнему только было, чтоб жить по-ихнему. А если этого, по-ихнему-то, не хочется и не получается?»
Но, пока он про все это думал так, мамка и папка нарочно для дяди Ивана завели уже речь далее про брата Мишку. И что он, мол, такой умный, и хороший-пригожий такой, и то да се… Некуда и хвалиться дальше! Чего тут: Вовка ведь тоже любил Мишку. А конечно, любил! Учился Мишка в техникуме, приезжал домой раз в месяц, а то и чаще. По-городскому брюки каждый день гладил и курил, как достойный и взрослый, при папке с мамкой открыто. Когда папка с мамкой заговаривали с посторонними про Мишку, Вовке неловко даже за них становилось. И стыдно тоже: точно они тогда, папка с мамкою, вдруг переставали быть взрослыми. И с Мишкой, кстати-то сказать, с самим разговаривали они уже порою будто с Игоревым отцом-директором или же точно он, Мишка, становился для них вроде школьного, все по-грамотному понимающего учителя…
— Эх, неправильно, неправильно у нас это все поставлено! — чего-то свое заканючил теперь дядя Иван Трофимов, и снова Вовка прослушал, про что дядя Иван навострился говорить. Да и все равно, всегда ведь рассуждал он о непонятном, дядя-то Иван. По-умному. Может, оттого все его всегда плохо и расслышивали. А может, и привыкли, что он всегда так по-непонятному говорит-рассуждает? Да ведь и кто он вообще-то? Дядя-то Иван? Чтобы его слушать-прислушиваться? Учитель школьный? Директор заводской? Ровня он, а она, ровня-то, всегда ровней и есть… «Ишь, речь завел! Ну и выставляется же, будто все знает! — заехидничал Вовка. — Нет, все же какое совало во все человеческие дела отыскалось!» А дядя Иван рассуждал тем временем уже дальше: — Вот на прошлой неделе, слыхал я по радио, выступала в передаче Анка Козлова. Сварщика Козлова дочь, который в заводе у вас работает…
— Ну-ну? — с готовностью слушать быстро поддакнул папка.
— В Режевском районе нынче живет. До-олго выступала! Не слыхал?
— Нет-нет! — опять скоро сообщил папка.
— Ох до-олго! Все звала подруг и годков ехать на село. — Сплетя пальцы, дядя Иван переставил на коленках локти и стал с серьезностью в пол глядеть. Рано поседевшие его волосы все еще были смяты так, как их флотской фуражкой придавливало весь день. — Дело-то, конечно, очень затеяно хорошее. Да ведь Аня-то про что дольше всего говорила? А мало, говорила, у нас в деревне хватких председателей, бригадиров, инженеров! Эх, точно все, кто на землю вернутся, станут исключительно председателями и бригадирами. Ну как же этакое вслух произносить можно, тем более что по радио? Неправильно, даже вредно у нас это заведено! Ведь и по-всякому уже бывало…
И заводы — хорошо, конечно. Необходимо. Да только ведь и хлебушек нельзя переставать сеять. И молоко в бутылочках всякому городскому человеку, уж о детях — так молчу, желательно — подай. Нет, разве ж это дело: председателевыми постами народ в деревни звать? Земле требуется труженик. Труженика земля требует! Я реализьм вещей исповедывал и исповедывать продолжаю! Так что трудом на землю надо звать. Трудо-ом!
— Как же, трудом ты зазовешь! — разочарованно зевнул папка, притушивая папироску. — Сейчас туда только отдыхом зазвать возможно.
— И не говори! — поддержала его мамка, махнув даже рукой, будто подтверждая, что ничего путного, конечно, от дяди-то Ивана и не услышишь.
— Трудом… — никак не мог успокоиться папка. И еще повторил: — Трудом… Лику-то свою тоже на землю, что ль, спроворил? Нет же!
— Дак она на стройку уехала. Говорит, что по технике пойти дальше в жизни желает. У нее, мол, к математике склонности, — с терпеливым спокойствием разъяснил дядя Иван.
Мамка при этом как-то этак хмыкнула.
А чего, Лику трофимовскую и он, Вовка, очень даже хорошо знал. Мамка всегда отчего-то говорила, что Лика красивая. Но он, Вовка, еще не понимал этого. Чувствовал, что не понимает. А вот еще говорили про нее, старухи в основном, что она, мол, какая-то позорная… замешано тут было что-то тайное и взрослое…
— До института пусть на стройке поработает, — еще сказал дядя Иван. — Математика с техникой — науки строгие. А на земле, как ее ни люби, одна ведь тебе все же математика — гектар! Сколько шагов-метров в ширину, столько в длину — вот и вся здесь тебе высшая математика! Так что надо бы смотреть только на реализьм вещей. Всегда и во всем…
Допив молоко, Вовка уперся ладошками в край табуретки и задрыгал ногами. Обернулась же эта беззаботность, однако, ошибкой неисправимою: полуботинок-то с ноги вдруг сорвался и громко под столом стукнул, и все тогда снова посмотрели на Вовку.
— Ладно! — заключил папка. — Делать, я погляжу, тебе более нечего. Поди-ка на улицу!
— Голова у меня болит по улицам-от бегать! — соврал Вовка.
— А чего другого, противоположного, не болит? — весело справился папка.
Мамка, уж на что человек добрый, ладошку свою ко лбу приложила, в глаза заглянула обеспокоенно, но даже после этого не поверила тоже:
— А не врешь?
— Да болит! — потея от обмана, упрямо отозвался Вовка и отвернулся к окошку.
— Вот чего, — произнес тогда папка. — Устал я с чего-то нынче. Сходи-ка, Вова, на болоты, проверь мордешки! — И папка пошарил в карманах штанов, отцепил от связки заветный ключик. — Это там, которые у проток, больше шарь. Наши все, ты знаешь, с красными поплавками. В общем, чего там долго-то объяснять, и сам, поди, уже ученый…
Вовка так и обмер, и сразу позабыл, зачем в этакую рань, рискуя уличной своей самостоятельностью и независимостью, прискакал в дом: никогда еще папка не доверял ему лодку, чтобы он в полном одиночестве осматривал снасти. Про все потому и позабыл он сразу: про дядю Ивана, про Ночку. Однако сдержался — показалось ему, конечно, что он сдержался, — выказывать свою радость открыто. Он взял ключ из папкиных рук и спросил как бы по-взрослому, как бы о деле исключительно:
— В садок надо сколько садить или же домой нынче всех притаскивать?
— А все, чего наловишь, и тащи, — объяснил папка.
— Вот еще чего… Воропаев же на нас ругается, что мы по болотам, мол, по-пустому шарим, — пользуясь удачным случаем, пожаловался Вовка. — Сказал бы ты ему как-нибудь, что мы ничего ему плохого не делаем. Он же за свои морды-то больше дрожит, а не за общий порядок… — Должно, от серьезности да и важности момента и просьбы у Вовки из носу выскочило.
