Александр Филиппович - Стая
И посреди всего этого оказалась теперь Гайда совершенно одна.
Она бежала, тяжело дыша, и слышала, как тяжело и жарко дышит, и оттого казалось ей, будто не она на самом деле так дышит, а оно, ЭТО, настигая, мчится за ней следом, и она заторопилась, как только могла.
Так бежала она долго. Пока ей не стало уже чудиться, будто ОНО отстает, что ЕГО не слышно уже и она сама наконец просто освобождается ото всего лишнего и становится, как никогда прежде, столь свободной, что ей уже не требуется больше ничего привычного, без чего раньше представлялось так трудно обойтись, — ни вечерней веранды, ни скупой ласки, ни чистой подстилки. В действительности она брела, еле переставляя непоправимо больные лапы, а чудилось ей, будто она еще сильная и могучая собака, как в молодости. Только, пожалуй, поопытнее, чем тогда… что для нее лишь нынче начинается какая-то новая, беспокойная, неведомая жизнь, которой вокруг нее жили постоянно, оказывается, все другие и все другое… но на самом деле тело ее совершенно покидала сейчас всякая жизнь, и та, остатками которой она все еще жила, и та, жить которою она еще стремилась.
Она взбежала на пологие эти горбы за поселком, по которым изворачивалась дорога, и увидела темно отблеснувшие, холодные плесы болот, тихий, застывший и таинственный мир камышей, диких и настоящих, не похожих на те, какие для украшения хозяйка ставила в вазы; вошла в изгнившие на корню болотные березы, взглянув на все вокруг, на камыши и плесы, просыпавшие сухие и желтые свои листья.
Дальше направилась она вниз, к этим болотам, спотыкаясь о неровно затвердевшую землю, падая время от времени и бесчувственно уже стукаясь мордою, но ей все продолжало казаться, будто летит она по воздуху, едва касаясь поверхности земли комками мягких и легких лап. Как некогда…
Свернув с дороги, прошла она жесткой и колкой застывшей травой и остановилась вдруг, догадавшись, что идти дальше некуда, что пришла она наконец к тому, к чему стремилась.
Было вокруг необычайно волшебно и тихо, как не бывало никогда раньше, и еще необыкновеннее, чем когда оказалась она в одиночестве на крыльце огромного, наполовину давно опустевшего гулкого дома.
По поверхности у берегов, у посверкивавших изморозью тростников и камышей, мерцал уже первый, к утру на глазах нарождающийся ледок, схватывая осы́павшиеся в воду листья, а на плесах у кочей еще только-только возникал легкий, как дух, туман, который к утру совсем сокроет болота и тихо и покорно исчезнет вдруг над гладью розовой слепящей воды, едва поднимется из-за леса новое солнце…
И вдруг Гайда увидала совсем неподалеку перед собою бездомную черную суку.
Сука сидела на земле, твердо расставив передние лапы, готовая в любой момент вскочить, и глядела на Гайду, чуть скосив морду и посверкивая зеленоватыми осторожными глазами. И Гайда сообразила, что — всё, что теперь пришло к ней наконец ЭТО. У нее подкосились лапы, и она упала, уткнувшись мордой в пустоту впереди себя. Краешком глаза Гайда еще видела, как черная сука тотчас же встала, отряхнулась и, виляя хвостом, осторожно направилась к ней. Гайда зарычала, но, впрочем, так ей только показалось. В действительности же скрутили ее судороги, морда оскалилась и протянулись на траву слюни. И, словно будучи уже где-то далеко-далеко ото всего своего околевающего тела, Гайда в последнее мгновение почувствовала вдруг, как бездомная грязная сука, которую она всегда отгоняла от усадьбы и от самой себя, будто бы лижет теперь ее, Гайду, и жалобно, точно зовет вернуться, поскуливает и виляет хвостом. И тут Гайде вдруг самой захотелось скулить, жалобно и почему-то благодарно, и лизать самой примиренно ее, эту бездомную суку, которая все эти годы где-то повсюду вокруг жила явно какой-то иной, пусть голодной, но ведь непременно доброй жизнью и теперь почему-то жалеет ее, Гайду, за нечто такое, за что совсем, может быть, жалеть никогда и никого не следует…
Но лишь казалось все это Гайде. Потому что сука совсем и не думала ее лизать из обыкновенной брезгливости, свойственной всему живому, и сама Гайда, тоже по свойству всего живого, лишь видела реальность в несколько лучшем виде, чем есть она на самом деле, и лишь представлялось ей, в сущности, все такое в самый наипоследний момент, и ни видеть, ни делать ничего такого не могла она уже в действительности, ибо ЭТО уже пришло, настигло, и Гайда была уже совсем далеко-далеко ото всего своего совершенно непослушного, околевающего теперь тела, или, вернее, ее нигде уже не существовало больше…
Поздним утром того дня при свете уже довольно высокого солнца двое заспавших время поселковых охотников, Кудри и одноногий Воропаев, собравшиеся с лодок пострелять отбившихся от табунков одиночек, заметили, проходя к причалам через горбы убранных огородов, в одном месте болот множество воронья, которое кружилось и каркало, перелетая с дерева на дерево, а внизу, в высокой болотной траве, скалилась бездомная, охрипшая уж к утру сука, отгоняя от чего-то, лежавшего пластом на земле, нахальных птиц.
Суку эту в поселке давно и все хорошо, надо сказать, знали. Ее уже многие собирались пристрелить, чтоб «добрую породу не портила», но в последний момент всегда отчего-то скупились на заряд. Вот и в тот раз Кудри из лихости своей хотел было все же прикончить эту суку, как Воропаев сказал, не столько с энергией отговаривая от легкомысленного и бесцельного поступка, сколько взывая к разуму напарника:
— Лично тебе она — что, разве чего дурного причинила?
И Кудри не то чтобы послушался разумного возражения… а вот, пожалуй, как и многие до него, да и как сам он не раз в прошлом, пожалел патрон и в то утро.
Ночка
Вовка тотчас же заподозрил недоброе, едва услыхал в боковой улочке стрекот мотоцикла. И верно: дядя Иван Трофимов это, оказалось, вырулил из проулка к их дому. «За Ночкой?!» — сообразил Вовка. Эх, этак-то уж сколь раз было, что прикатит-примчит, в дом зайдет, там же перво-наперво закурит, ну и разговоры после обязательно заведет про коров да про хозяйство вообще, свою станет, значит, «агитацию гнуть», как папка-то говорит: это чтобы они, словом, Ночку свою в стадо совхозное продавали.
В груди у Вовки заколотилось, и оттого даже дух перехватило. Он поспешно, безо всякого аппетиту доел репу и, поднявшись на коленки, отряхнул с рубашки приставшие к груди и на пузе травинки.
— А ты чего?! Куда ты это, Вовка? — заспрашивали ребята.
Вовка поглядел на сваленные в траву репы, которые успешно удалось нынче «настрадовать» с совхозовских полей. Реп несъеденных еще немало было. Большие и не очень — в спешке все же выдирали-то! — все они вместе лежали теперь ладным буртиком, все с одинаково серенькими от землицы мышиными хвостами корешков, в ожидании справедливой на всю артель дележки.
