Лебеди летят над тайгой - Семён Михайлович Бытовой
— Где же, Иван Тимофеич, то счастливое место? — спросил я.
— Самое устье Ваку! — ответил искатель и добавил: — Ты, Федя, должен знать — Звонкий ключ. Там по-над самым ключом густо кедрач растет...
— А на кедрах были там старые зарубки? — спросил я, с трудом сдерживая волнение.
— Именно, — ответил Иван Тимофеич. — Места там женьшненевые, еще старыми искателями открытые. Какой ва-панцуй ни пройдет, обязательно дорогу свою зарубит на деревьях. Через сто лет по этим знакам люди ходить будут.
— А корни, которые вы выкопали, не были обсажены забориками?..
Иван Тимофеич быстро встал и шагнул вперед, измерив меня изумленным взглядом.
— А вы, гражданин, кто будете?
Кислицын объяснил.
— Ага, понятно, — сменив гнев на милость, протянул Иван Тимофеич. — Да, корни были обсажены забориками, а возле упие камень-валун лежал, мохом обросший.
Я не дал Тимофеичу договорить.
Охваченный счастливым волнением, я подбежал к нему, схватил его сильные, смуглые руки и крепко пожал их.
— Дорогой мой, спасибо вам, спасибо от меня, от командира нашего дивизиона, от Сяо Батали!
ДАУРСКАЯ ЖЕМЧУЖНИЦА
1
Глиссер доставил меня на Кривую протоку чуть свет, чтобы успеть к десяти часам вернуться в Ключевую, забрать почту и уйти в Хабаровск.
И вот я остался один на холмистом берегу таежной реки, в темном и прохладном лесу, где, казалось, еще не ступала нога человека. Деревья росли здесь так густо, ветки переплелись так крепко, что почти не пропускали дневного света.
Над тайгой уже вставало солнце, большое, жаркое, и тысячи птиц звонкими криками приветствовали восход.
Я прошел немного вперед по течению протоки, но она углублялась в глухие, в рост человека, заросли. Тогда я решил вернуться и подождать Василия Карповича Дынгая.
С нанайцем я познакомился в Ключевой, куда он спустился по Гаилу на легкой берестяной оморочке за свежими газетами. Он дал слово поджидать меня на Кривой протоке.
Мысль о том, что с Василием Карповичем что-нибудь случилось, очень тревожила меня. Кроме фотоаппарата и походной кожаной сумки, набитой записными книжками и махоркой, у меня с собой ничего не было. Уверенный в скорой встрече с Дынгаем, я отступил от своих обычных правил — не захватил ни хлеба, ни консервов. Только я подумал об этом, как тотчас же почувствовал голод. Пришлось скрутить папироску побольше и закурить, тем более, что стал донимать гнус. Мокрецы и мошка тучей кружились в воздухе, нападали со всех сторон и в конце концов согнали меня с валуна, на котором я так удобно устроился.
В течение всего дня не выберешь тихого часа, когда бы не летал гнус. Как по какому-то незримому расписанию утром донимают мокрецы и мошка, в полдень кусают слепни, а вечером — комары. Да и ночью, если устроишься на открытом воздухе, где-нибудь под бархатным деревом, — не скоро уснешь...
Но я готов был перенести эти неприятности, только бы дождаться Дынгая и вместе с ним отправиться на ловлю даурской жемчужницы.
Мне довольно часто приходилось оставаться одному в тайге, и всякий раз я испытывал тревожное чувство. Когда я остановился под старым кедром, мне вдруг показалось, что в густой темной кроне притаилась рысь, и сто́ит чуть зазеваться, как она прыгнет мне на плечи. То виделся в сплошных зарослях коломикты медведь, которому ветер донес человеческий запах. То казалось, под мокрым от росы папоротником, который я потревожил сапогом, зашипел в метр длиной тигровый уж. А змей, даже ядовитых, здесь множество; в полдень они ползут из зарослей к реке и с необыкновенной легкостью переплывают ее.
По крутому склону, густо заросшему лещиной, я взобрался на высокую сопку и впервые в это утро увидел на большом расстоянии чистое голубое небо, освещенное золотыми лучами утреннего солнца. Оно начинало припекать, но до самого дальнего горизонта стлалась широчайшая тень от тайги, густо напоенной прохладной росой, и поэтому в воздухе пока не чувствовалось зноя. Чем-то освежающим, бодрым пахнуло на меня, когда я выбрался из леса. Я опять отдалился от Кривой протоки, где с минуты на минуту мог появиться Дынгай.
В самом деле, что случилось с Василием Карповичем? Ведь если уж таежник даст слово, то непременно сдержит его. Я вспомнил просветлевшее лицо Дынгая, когда он узнал, что я собираюсь побывать у них на Гаиле и не прочь, если случится оказия, отправиться в глубь тайги на какую-нибудь жемчужную речку.
— Однако, поедем! — решительно заявил он. — На моей оморочке куда хочешь доберемся. Ты не гляди, что она такая маленькая, зато очень быстрая. Может быть, на твое счастье, крупную жемчужину найдем. С тобой вместе искать будем — и найдем. Дело это, знаешь, такое: целую сотню перловиц выудишь, и ни одной жемчужины! А в другой раз только опустишь драгу на дно, зачерпнешь две — три ракушки — и сразу, знаешь, удача. Может быть, ты счастливый, на твое счастье и найдем, верно?
Его темное, немного скуластое лицо с маленьким, чуть приплюснутым носом, полными мясистыми губами и блестящими, как две черные смородины, глазами все время улыбалось. Дынгай был невысокого роста, тонок, очень подвижен, с грациозной, легкой походкой. Он был добр, бескорыстен, готовый в любую минуту помочь человеку, какого бы труда ему это ни стоило. Тронутый до глубины души его согласием поехать со мной хоть за сто километров на жемчужные речки, я вначале подумал, что сам Дынгай держит туда путь и поэтому так легко соглашается взять меня с собой; а когда я узнал, что он это делает исключительно ради меня, то, честно говоря, пришел в смятение. Я уже хотел было отказаться или сказать, что заплачу ему за дорогу, и Дынгай, разгадав мои мысли произнес:
— Там наши люди ракушку все равно ловят. Давно я у них не был, пора проведать...
Словом, все в нем привлекало и как бы говорило людям: «Я дитя природы, простое, открытое, всем, чем владею, готов поделиться с вами, чтобы
