Виталий Гладкий - Жестокая охота
Кауров понимал, что такие огромные нагрузки для еще неокрепшего молодого организма чреваты нежелательными последствиями, но переупрямить Костю не мог. Он понимал истоки этого упрямства — Костя просто не желал быть обузой, хотел зарабатывать сам, а не сидеть на положении иждивенца. Но от этого Каурову все равно было не легче. И однажды он решительно заявил:
— Костик, я не собираюсь навязывать тебе свое мнение, но у меня есть одно предложение. Я договорился с начальником экспериментального цеха, тебя примут учеником слесаря-лекальщика. Отличная профессия, доложу я тебе. Ну как?
— Я не возражаю… Но справлюсь ли?
— Почему нет? У нас там ребята хорошие, дружные, отменные специалисты. Помогут, научат. Главное, не дрейфь.
— Но мне хотелось бы… — Костя замялся. — Я хочу быть радиомонтажником…
Конечно же, Костя был прав. Под руководством Каурова он за короткое время Научился разбираться в самых сложных радиосхемах и, пожалуй, вполне мог бы стать отличным монтажником. Но была единственная загвоздка — не вышел Костя годами для работы в радиомонтажном цехе. И тут уж ничего нельзя было поделать — в этом вопросе на предприятии исключений не существовало. Кауров объяснил Косте, как смог, ситуацию, и юноша, скрепя сердце, согласился учиться на лекальщика.
В цехе к Косте относились очень хорошо. Все считали его младшим братом Каурова, которого уважали и ценили как отличного специалиста и честного, порядочного человека. Наставник Кости, уже пенсионного возраста лекальщик дядя Миша, человек горячий и “заводной”, нередко покрикивал на него, а то и отпускал подзатыльники, когда он в очередной раз “загонял” в брак какую-нибудь деталь пресс-формы или штампа. Но Костя не обижался на старика, который, будучи по натуре человеком очень добрым и сердечным, Скрывал свою истинную сущность под маской напускной строгости и ворчливости. Вскоре Косте стали поручать и более сложные работы, в том числе изготовление, подгонку и доводку замков различных систем и назначений, которые устанавливались на разнообразные сейфы, заводской ширпотреб.
И все-таки произошло то, чего Костя так боялся, хотя и ждал с необъяснимым душевным трепетом. Как-то вечером в разговоре Кауров намекнул на возможность длительной командировки. Это было сказано в обычной для него шутливой манере, но Костя вдруг, неожиданно для себя, почувствовал нечто похожее на укол прямо в сердце. Он тут же замкнулся, разговор был скомкан, и оба легли спать с тяжелым чувством. А еще месяц спустя Кауров, почему-то робко и даже смущаясь, заявил:
— Понимаешь, браток, в общем, гкм… — прокашлялся, — послезавтра в путь…
Костя молча опустил голову.
— Работа такая… — попытался было объяснить Кауров, но затем с обреченным видом махнул рукой и лег на постель лицом к стене…
Поезд уходил глубокой ночью, Каурова провожали Костя и какой-то незнакомец, неразговорчивый и равнодушный. Кауров крепко обнял Костю своими могучими руками, неумело ткнулся ему в щеку — поцеловал.
— Держись, браток… Жди, я обязательно вернусь… — Он посмотрел в глаза Кости долгим и, как показалось юноше, тоскливым взглядом, а затем, резко отвернувшись, вспрыгнул на подножку вагона — поезд уже набирал ход.
Молчаливый незнакомец ушел, а Костя еще долго стоял на опустевшем перроне, вглядываясь в темень, где растаял последний огонек поезда, умчавшего в неизвестность Сашу Каурова — друга, ставшего ему родным…
7. ПРАКТИКАНТ СНЕГИРЕВ
Мишка Снегирев, невысокий коренастый паренек, конопатый и шустрый, в своем кургузом пиджачке смахивал на школьника. И уж вовсе он не был похож на студента юрфака, будущую звезду криминалистики, как его прозывали, посмеиваясь, сокурсники. Правда, в адрес Мишки Снегирева институтские острословы проезжались довольно редко и уж вовсе не в дни сессии.
Когда в коридорах института бушевали экзаменационные страсти и ошалевшие от бессонницы и неимоверных доз кофе студенты торопливо глотали таблетки успокоительного перед тем, как протянуть дрожащую руку за билетом, когда заядлые преферансисты, привыкшие к ночным бдениям за бесконечными “пульками”, без устали строчили “шпоры” разнообразных калибров — от “бомб” величиной с тетрадный листок до “блошек” размером в спичечный коробок, на которых институтские умельцы ухитрялись вместить весь “Уголовно-процессуальный кодекс”, Мишка Снегирев блаженствовал. Помахивая огромным, видавшим виды портфелем, он расхаживал в скромном институтском сквере, с невозмутимым видом поглощая в неимоверных количествах свой любимый пломбир, который ему услужливо предлагали будущие несчастные служители Фемиды в виде гонорара за консультации по правовым вопросам; Разъяснив очередному коллеге менторским тоном какой-нибудь каверзный вопросик, Мишка фамильярно хлопал его по плечу — мол, держись, не унывай, сессия — явление преходящее, и обращал свой взор к следующему горемыке, который от нетерпения мычал над ухом, с ужасом поглядывая на стремительно, как ему казалось, вертящиеся стрелки наручных часов.
Оказавшись в роли практиканта, Снегирев неожиданно сам попал в незавидное положение “почемучки”. Уже на исходе второй недели практики Мишка с ужасом признался самому себе, что его блестящая теоретическая подготовка — нуль без палочки. На самом деле все оказалось не так, как он себе мыслил и как описывался в книгах труд розыскника. Ворох разнообразных дел, которыми обильно и каждодневно снабжался уголовный розыск неустанными трудами местных “деловых”, вовсе не способствовал неторопливым и глубокомысленным рассуждениям у камина с трубкой в руках в стиле Шерлока Холмса. Весь взмыленный, словно загнанная лошадь, Мишка метался по городу с поручениями Тесленко целый день, а иногда и до глубокой ночи. Когда он приползал в общежитие, ноги ему уже отказывали служить.
Однажды, совсем отчаявшись, Снегирев решил было сдаться на милость руководства управления и признать себя профнепригодным к розыскной работе, но тут неожиданно ему подвалило счастье в виде дела об убийстве Валета, а затем и Щуки. Не зная причин такого необычайного доверия и не чувствуя подвоха, Мишка воспрянул духом.
Энергия и цепкость, которые он проявил, расследуя порученное ему дело, вызвали нечто похожее на уважение даже у непосредственного Мишкиного начальника, капитана Тесленко. Появление Снегирева в качестве практиканта тот поначалу воспринял как приступ зубной боли. “Черт бы их всех побрал…” — бубнил Тесленко, не стесняясь Мишкиного присутствия, читая направление в угрозыск с визой Храмова: “Кап. Тесл! Наставник”. Подпись. Дата. “Хорош гусь… — брюзжал капитан, скептически оглядывая неказистую фигуру практиканта. — Геракл. В засушенном виде…” “Уж лучше Спиноза”, — невозмутимо ответил Снегирев, который к тому времени все еще пребывал в блаженном неведении специфики работы уголовного розыска и находился под впечатлением последней сессии, где он блистал как олимпийский бог. “Философ, значит, — с ударением на последнем слоге определил Тес-ленко и хитро сощурился. — Ну-ну…” Значение этого “ну-ну” Снегирев осознал довольно скоро…
