Геннадий Падаманс - Первостепь
«Откуда Сосновый Корень знает? Разве Сосновый Корень за ними следил? Пусть расскажет! Может быть, он стал новым тудином после смерти жены? Разве Сосновый Корень тудин?»
Забавно. Еохор вдруг даже и улыбается. Весело стало. Вот уж не предполагал, что у него найдётся защитник. Как долго продержится этот защитник? Не заклюют ли сразу же? Вроде бы и у Соснового Корня нет особых причин для любви к шаману. Ведь жену Соснового Корня Еохор не смог спасти, и тут ему свалить не на кого. Но пусть будет то, что будет.
– Сосновый Корень никак не тудин. И он не следил за лесняками. Это лесняки выследили Соснового Корня, – хмуро говорит обритый. – Они сказали, что уходят к себе, на закат. Их главный сказал, Кленкен. А женщин наверняка с собой заберут.
Опять изумлённая тишина. Теперь даже и сам шаман глаза выкатил. Вот так новости излагает хмурый охотник. А не приснилось ли это ему?
Люди тоже так думают. Первый вопрос:
«Может, Сосновый Корень это видел во сне? Или было видение?»
Сосновый Корень даже и не моргнул. Совсем отрешённый стоит. Безо всякого выражения говорит, на лице ни один мускул не дрогнет:
– Сосновый Корень их видел как вас. Даже ближе. Трёх лесняков и странного волка. Четвёртый в кустах наблюдал.
Прорвало людей. Вопросы посыпались, как из мешка, все наперебой задают и даже по нескольку раз повторяют:
«Сосновый Корень не врёт? Как он может знать их главного? Как сказали? Как выследили? Как Сосновый Корень смог от них уйти? Почему же Сосновый Корень остался жив? Как он справился с четырьмя? Почему не убили Соснового Корня?»
– Сосновый Корень был без оружия, и лесные воины его не тронули. Они не выказывали вражды.
Ещё больше вопросов посыпалось, обвинения тоже, сейчас расколют Соснового Корня, сейчас:
«А женщины разве были с оружием? Почему же к женщинам выказали вражду? У Соснового Корня раздвоился язык, как у змеи. Он сам не понимает, что говорит. Его язык за него говорит!»
Сосновый Корень по-прежнему невозмутим:
– Женщину можно сделать женой… Второй или третьей. Потому их захватили. Соснового Корня женой не сделать. Потому его не захватили.
Шаман улыбается. Удачная шутка. Только людям никак не до шуток. Головами качают. Не верят. Женщины перемигиваются. Женщины сочувствуют Сосновому Корню. Он так любил свою жену, что не смог вынести утраты. Он помешался, у него повредился рассудок от горя. Однако Сосновый Корень своё дело сделал. Он отвлёк людское внимание, и шаману теперь гораздо проще уйти. Пусть они рассуждают о сумасшествии Соснового Корня. Пускай чешут затылки. Пускай вертят пальцами у висков. Может быть, этой загадки достаточно для их гнева. Может быть, не опомнятся к прежнему. Как бы там ни было, шаман ложится на свою лежанку. Он сильно устал. Он хочет отдохнуть. Он будет спать. И если люди опомнятся, если не обуздают свой гнев, если решатся поджечь – пускай поджигают. Еохор готов. Достаточно пожил на этой земле. Если людям для облегчения необходимо спалить шамана, пускай тогда спалят. Пусть будет, что будет. Еохор не возражает.
Шаман закрыл глаза, вот-вот уснёт. Большая Бобриха вдруг ложится рядом с ним, как жена. Без единого слова ложится. Всё слышала, всё понимает. Если вдруг подожгут, она тоже умрёт вместе с мужем. Достойно умрёт. Как подобает.
Заснул старый шаман. Спокойно заснул, хотя за тонкими шкурами его жилища галдят люди. И о «сговоре» тоже галдят. Но шаман их не слышит. Спокойно спит. Не ворочается. Не от чего ему ворочаться, не от чего кряхтеть. Свою судьбу всегда готов приветить. Вот только сон никакой не приходит к шаману. Одна темнота. Как будто сон ожидает вместо шамана: подожгут или не подожгут?
Не подожгли. Большая Бобриха будит своего мужа:
«Они все ушли. И тебе хватит спать. Займись-таки делом. Или мой муж и впрямь уже не шаман?»
Вот, началось, – кряхтит Еохор. А он уже было порадовался за Большую Бобриху. Рано всё же порадовался. Рано.
****
Смерть не пришла за ним сразу. Не торопилась. Наверное, он был слишком огромен для её ветхих зубов. Она боялась подавиться. И он остался один. Совершенно один.
Он хотел умереть. Он не понимал, для чего он ещё нужен здесь. Он хотел перебраться туда, где теперь бродит детёныш Рваное Ухо, где пасётся всё его стадо. Раз смерть отказалась сама его забирать, значит, только двуногие могли направить её. Он протяжно трубил, призывая двуногих с их острыми палками, однако звук получался хриплый и слабый. Никто не откликался. Как никто не откликался и на другой его зов, низкий, утробный. Двойной Лоб оставался один. Вопиюще один.
И тогда он стал звать камень. Огромный камень. Ведь мамонты могут звать дождь, умеют, когда очень надо, а теперь ему очень был нужен камень. Огромный камень. Огромнее всех мамонтов сразу. Он хотел, чтобы этот камень упал вместо дождя. Он очень хотел. Он даже почувствовал, как это будет. Как огонь рассечёт небо – и оно треснет. А после вспыхнет. И тогда будет море огня. Целое море. Безбрежное. И весь этот нелепый мир сгорит дотла. Когда-то Двойной Лоб убегал от одного жалкого факела, которым грозился двуногий, а теперь… теперь он сам грозился целым морем факелов. Они будут падать как дождь, как дождинки, факел вместо каждой дождинки, нескончаемый дождь из пылающих факелов, такой дождь он и вызывал. Долго-долго вызывал. Покуда не надоело.
Он забрёл в золотистые травы. Солнечная трава, рожь, с твёрдыми зёрнами, очень вкусна. Настолько вкусна, что на ней поселяются духи другого ума. Их легко различить по фиолетовым гнойникам спорыньи. Именно их искал теперь мамонт. Чтобы съесть, проглотить, впустить внутрь. И ещё крепче призывать камень и море факелов. С другим умом призывать.
Его бросило в холод. Потом бросило в жар. Изо рта закапала слюна. Духи другого ума без препятствий вошли в его голову, и он не был больше одинок. Он теперь мог разговаривать с миром, с любой отдельной травинкой и со всем остальным, с кем хотелось.
Трава стала огромных размеров. Уподобилась раздутым деревьям. У неё выросли хоботы, появились глаза и даже бивни. Трава смеялась над мамонтом. Она говорила, будто он превратился в жертву собственной жадности. Зачем он рос столь большим, зачем отращивал такую густую шерсть, ведь льды уже не вернутся. Ему нужна голая кожа, без шерсти, и огромные уши, которыми он мог бы обмахивать голову, потому что его голова всегда раскалена, разве не так? Двойной Лоб про себя соглашался, что так, голова его в самом деле невыносимо горела, как будто факелы уже падали с неба, оттого всё, что он видел, покрывалось ожогами, огромными дутыми волдырями, которые лопались, лопались, лопались багровыми сгустками, причиняя болезненные ощущения – но он не сдавался. Он опять звал. Трава его раззадорила. Трава смеялась над ним, а он посмеётся над нею, когда та сгорит. Вся. Дотла. Он не сомневался, что та сгорит. Он это знал. И духи другого ума подтверждали. И тогда мамонт угомонился. Решил, что достаточно огненных факелов он позвал. И вдруг всё стемнело.
