Лебеди летят над тайгой - Семён Михайлович Бытовой
В другой легенде рассказывается, что женьшень зарождается от молнии. Если сильная молния ударяет в чистую, зеркальную воду горного источника, то источник уходит под землю, а на его месте вырастает корень жизни, который таит в себе силу небесного огня.
Вот почему женьшень иногда обозначается иероглифами: «жень-дань-шень», то есть «корень-молния».
Есть легенда и о том, как женьшень, обладающий сверхъестественной силой, превращается в лесного зверя и даже в человека.
Чтобы оправдать свой приход в наши леса, богатые женьшенем, искатели распространяли легенду о том, что панцуй — носитель жизни, спасаясь от врагов, переселился в Уссурийскую тайгу, где встретил приют и гостеприимство. И поскольку панцую здесь хорошо и спокойно, то он решил уже никогда не возвращаться в Маньчжурию. Вот почему, говорили искатели, идут они на русскую сторону к устьям таежных рек, где в непроходимых зарослях живет чудодейственный корень. А в период своего цветения, в одну из ночей, женьшень светится необыкновенно белым огнем; и если в эту ночь выкопать его, то такой светящийся корень способен не только вылечить человека от всех болезней, но даже воскресить мертвого... Однако добыть такой светящийся панцуй очень трудно, так как его стерегут дракон и тигр. Нужно обладать исключительной смелостью, чтобы приблизиться к нему.
Легенд о дикорастущем корне жизни так много, что все они, собранные воедино, могут составить большую книгу.
Восточная медицина почти не признает культурного, то есть выращенного на плантации, женьшеня, отрицает его целебные свойства. Однако в Инькоу находили сбыт, правда по очень низкой цене, и культивированные корни.
Сбор дикорастущего женьшеня в свое время составлял в Маньчжурии монополию императорского двора. Правителю округа двор ежегодно отпускал по девять тысяч специальных билетов на право выкапывать корень. Искателей, получивших такие билеты, под строгой охраной отвозили в тайгу или в горы, где им указывалось время и место для поисков корня. Чтобы они не задерживались в пути больше положенного срока, им разрешали брать с собой только определенное количество продуктов. Тем, кто отправлялся на промысел по воде, разрешалось иметь одну лодку на троих искателей и шесть четвертей рису; идущим по суше полагалось иметь одного верблюда или двух мулов на четверых и восемь четвертей рису.
Поздней осенью вернувшихся из тайги искателей проверяли на контрольных заставах. Контролер отмечал на билетах имя и особые приметы искателя, сколько он выкопал корня и назначал ему маршрут следования в главную дворцовую контору для сдачи женьшеня. Маршрут, как правило, пролегал через специальные проходы, где с искателей взыскивался еще особый налог.
Приемщики женьшеня были люди, хорошо знающие свое дело. Их трудно было обмануть. Стоило им обнаружить, что в шейку корня искатель заделал дробинку для большего веса или соединил поломанное тело корня, насадив оба куска на палочку, провинившегося немедленно отдавали под суд. Судили искателя и тогда, когда он передавал свой билет другому человеку и если он брал с собой продуктов больше, чем положено, чтобы дольше пробыть в тайге. Особенно строго наказывали за «сеяный» — вернее, пересаженный корень, который намного уступал в своих лечебных свойствах дикорастущему. Словом, законы, охраняющие женьшеневую монополию, были суровыми.
В дворцовой конторе корни тщательно осматривали, делили их на разряды. Самые ценные корни — первых четырех разрядов — оставлялись при дворце, а остальные, похуже, поступали в продажу. Но и на них была высокая цена, малодоступная для простых людей. Обычно их покупали врачи, аптекари и состоятельные люди как для личного потребления, так и для свадебного подарка сыну.
Без экзотики
Я приехал в Иман знойным июльским утром 1952 года. По заданию газеты я должен был написать корреспонденцию об этом небольшом городке Приморского края.
Жара стояла невыносимая. Плотный неподвижный воздух, казалось, уже не принимал солнечных лучей, потоком льющихся с раскаленного безоблачного неба. Деревья в привокзальном саду были чахлые, сизые от пыли. Не лучше выглядели и цветы на клумбах, точно неживые, сделанные из блеклой бумаги.
Я поднялся на высокий виадук, перекинутый через линию железной дороги и соединяющий две половины города. Там было немного прохладнее. Впереди блестела река. По ней шли плоты и сплавной некрепленый лес, который рабочие перехватывали с берега длинными баграми. Слышались громкие голоса людей, занятых дружной работой.
За рекой, по ту сторону границы, отчетливо виднелось небольшое селение. В центре его на зеленой площади возвышался белый обелиск, воздвигнутый в честь победы Советской Армии над японскими самураями, а дальше протянулась длинная узкая улица с глинобитными фанзами.
После долгих лет мне снова вспомнились наши военные походы в Маньчжурии, родной артиллерийский дивизион, усатый командир, капитан медицинской службы, старый Сяо Батали. Где-то он теперь, наш чудесный ва-панцуй? Добрался ли до Самарги к своим сородичам-удэге, жив ли?
Спустя несколько дней, когда уже были отправлены в редакцию материалы, я случайно встретился здесь с людьми самой удивительной профессии, о существовании которых мне почему-то никто не говорил. Это были наши, советские искатели женьшеня...
Как-то вечером на одной из улиц Имана, возле низкого деревянного дома с открытыми окнами мое внимание привлек горячий спор. Я стал прислушиваться, но не сразу понял, в чем здесь дело. Почти у каждого спорящего простая русская речь была пересыпана
