Если верить Хэрриоту… - Галина Львовна Романова
До стены меня провожал весь загон, словно высокого гостя. Когда я уже залезала на ограждение, они еще пытались удержать меня, а с противоположной стороны толпились новые встречающие. И так далее. Меня передавали из загона в загон, как переходящее красное знамя. К концу уборки мой халат выглядел так, словно его не стирали ни разу в жизни, но зато им мыли пол и протирали машину. Я чуть ли не бегом покинула откормочный комплекс и с облегчением вернулась в маточник, чтобы идти с фермы вместе с остальными.
Какая здесь была тишина и покой после суеты работы! Я не спеша бродила между боксами, наблюдая за поросятами. Издалека снова поднимался волной режущий уши визг и верещание — приближалось время вечерней кормежки, отъемыши чувствовали это с точностью курантов и громко оповещали об этом. Моих подруг поблизости не было, но вот краем уха я услышала магические для меня слова: «Свинья поросится».
Не было времени раздумывать, с чего это ей приспичило именно сейчас, — я уже мчалась к боксу, где стояли бригадир и свинарки.
Огромная свиноматка лежала на боку под излучающей пронзительно яркий свет инфракрасной лампой. Я мало видела свиней в своей жизни, но при первом взгляде на нее поняла, что она была не просто упитанная, а очень жирная. Казалось, ее душила собственная масса, и это мучило ее. Подле роженицы присела Иринка Ямашкина и возилась с маленьким розовым детенышем. Еще три поросенка безжизненными комочками лежали рядом. Они были нездорового бледно-лилового цвета и не подавали признаков жизни.
— Она зажирела, — объяснила мне, тянущей любопытно шею, бригадир. — Это проверяемая свиноматка — мы каждую молодую матку пробуем на плодовитость. У этой уже второй такой маленький приплод — первый раз было всего три поросенка. Сегодня — четыре.
Женщина объясняла подробно, зная, что студентам придется писать отчет и надо им в этом помочь, рассказав как можно больше. Но меня волновали в основном практические вопросы.
— И что с нею теперь будет? — Я почти не слушала собеседницу — свиноматка начала ворочаться, и я надеялась, что увижу все самое интересное, но она лежала к нам мордой.
— Как — что? Выбракуют. Поставят на откорм — у нее же всего один живой поросенок, да и тот на ладан дышит.
Маленькое существо на руках у Иринки чуть шевелилось и попискивало, но мамаша никак не реагировала на это — ей было все равно. Создавалось впечатление, что грядущие обязанности матери ей в тягость.
— А что с поросенком? — не отставала уже не только я — подошли остальные девчонки, да и сама Иринка подняла голову, держа новорожденного на руках, как человеческого младенца. Он был бледным и очень худеньким, не в пример прочим поросятам. Его пятачок, ушки и даже лапки казались мягкими, лишенными костей. Под кожицей угадывались ребрышки.
— А чего еще? — Бригадир пожала плечами. — Выбракуют тоже. Он же подохнет.
— Отдайте его нам!
Не помню, кто это сказал, — всем нам хотелось одного.
— Да ведь сдохнет, — пробовала увещевать нас бригадир, но потом махнула рукой. — Берите!
Практика была забыта — мы целиком сосредоточились на малыше. Иринка начала собираться домой. Поросенка она тщательно закутала в свой платок и спрятала за пазуху. Мы с Леной вызвались сопровождать ее, а четвертая из нашей бригады, Оксана, побежала на ферму за молоком — сегодня там работали студентки из параллельной группы.
Снаружи выл ветер и мела метель. Февраль оправдывал свое прозвище — «кривые дорожки». В восьмом часу на пустынной дороге уже было темно — это вам не город, здесь, кроме дальних стенькинских огней, нет никакого освещения. Мы брели по обочине, и Иринка то и дело приостанавливалась и на ощупь проверяла, дышит ли еще поросенок. Мы всякий раз настораживались, ожидая худшего, но все обошлось. Пролезли через дырку в заборе, пересекли парк, обошли мрачное здание Рейхстага и оказались в доме.
Оксана с молоком пришла чуть позже, когда мы уже устроили поросенка в картонной коробке, устелив ее дно чистыми лоскутами и приспособив над нею лампочку, имитируя инфракрасный свет в свинарнике. Малыш немного отогрелся и начал жалобно попискивать — хрюкать и визжать он еще не умел.
Но когда его взяли на руки, чтобы напоить, он показал, на что способен. Откуда взялись силы в крошечном тощем тельце! Его слабенькие ножки с мягкими копытцами обрели силу и точность удара. Он извивался, брыкался и пробовал кусаться, хрипло и прерывисто повизгивая.
Через тонкие стенки старого дома все было отлично слышно, словно в большой квартире. Писк и визг малыша услышали соседи, и наша комната наполнилась народом. Девчонки наперебой давали советы, кто-то принялся помогать. Но самую действенную помощь оказали те, кто догадался сбегать к соседям, — кроме студентов, здесь в двух комнатах жили семьи с детьми. От них принесли бутылочку с соской, куда мы налили парное молоко и приступили ко второму этапу — выпаиванию поросенка.
На сей раз дело пошло лучше: две держали малыша, третья — бутылочку, четвертая помогала и следила, чтобы молоко попадало именно в рот поросенку, а не на нас. Но у нашего приемыша было свое мнение о том, как и что с ним следовало делать. Я никогда не видела животного, которое так упрямо не желало жить. Он лягался, пробовал кусаться, вырывался и, захлебываясь молоком, придушенно визжал.
В результате молоко оказывалось где угодно, только не в его животе. Однако объединенная сила четырех человек одолела одного поросенка, и мы кое-как споили ему полбутылочки. Остальное решили оставить на утро. Утомившись за день и суматошный вечер, мы устроили малыша в его коробке под лампой и легли спать.
Насытившись, поросенок смирно лежал в коробке, закутанный, как новорожденный ребенок. Крошечный, худенький, хрупкий, с проступающими ребрышками и слабыми ножками, он не был похож на тех гладких живых и здоровых поросят, что мы видели на комплексе. С трудом верилось, что он когда-нибудь вырастет.
Среди ночи тишина неожиданно была нарушена шорохом и жалобным тоскливым писком, больше похожим на визгливые стоны. Я вскочила как ужаленная. Девчонки тоже завозились. Иринка, у постели которой стояла коробка с поросенком, свесилась вниз.
Малыш замерз и теперь, поднявшись наконец
