Человеку нужен лебедь - Григорий Григорьевич Володин
«Вилка! Молодцы», — подумал я, глядя, как обложила свора зверя.
И вдруг все исчезло: ни лисицы, ни Пирата, ни Гомбы, ни Верного. Лишь Каро и Гудок бежали к бугру.
— Побили собак, побили! Эх, да как же это мы! — чуть не плача, закричал Филиппов.
Вот и котлован. Внизу задушевная лиса, около нее Каро, чуть в стороне, зализывая раны, повизгивал Пират. Волоча переломанную ногу, крутился Верный.
На большом остром камне неподвижно лежала рыжая Гомба.
…А вы говорите, охотником быть проще некуда — взял ружье, подпоясал патронташ, оделся и пошел за богатой добычей.
ВЫШКИНСКИЕ КРЕПИ
На крутом берегу Каспия рыбачье село Вышка раскинулось сотней дворов. Деревянные, рубленные из толстых пластин, дома разукрашены затейливой резьбой. Карнизы тесовых крыш, наличники больших окон, широкие ворота и высокие калитки в замысловатых узорах, на каждом коньке крыши флюгера, сторожа ветров, чуткие и каждый на свой лад: один парусником высится, другой — копия белуги или осетра, у иных острое копье нацелено на север. Каждый дом имеет свой наряд, свои приметы — по убранству свободно разыщешь.
На южной околице, чуть в стороне, на высоком красноглинном бугре строения маяка. Кирпичная башня — внизу широкая, массивная, вверху узкая, легкая — венчается светлой стеклянной будкой. Еще в начале тридцатых годов маяк работал, светлым мощным лучом указывал в ночи путь судам, сейчас море отступило от берегов, обмелело, и маяк потушили.
С Вышкинского маяка взгляду открываются такие просторы, что замирает сердце от их величины, неоглядности. Море в тихую погоду синее-синее, в шторм — седое; на севере — путаная сеть голубых рукавов Волги; на северо-западе и западе неохватная взглядом бугристая степь с редкими селами; на юге — десятки, сотни тысяч гектаров чаканных и камышовых крепей.
Велики просторы, богатейшие места — есть где развернуться душе: поработать и отдохнуть. Можно и потешить себя гоном вепря горячей сворой. Непролазны прибрежные заросли, укрываются там дикие свиньи: одиночки-секачи, злые бродяги-старики с застрявшими в шкуре-броне чужими клыками и пугливые матки с поросятами.
Не перевелись еще и добрые своры у охотников. Особенно славится свора полевода Тыщенко. Его Будим — черный, с большими рыжими подпалинами — на улицах села полный хозяин: сила у него страшенная, хватка волчья, сам никого не трогает, но если кто дорогу не уступит — трепку запомнит на всю жизнь. Трезор — вислоухий кобель — зайцев гонять не может, но для лисьих и кабаньих гонов лучшего не сыскать, если взял лису — не сколется, не потеряет зверя, как бы он ни хитрил и ни путал следы. И подросший молодняк знатен. Барс — весь черный, словно высмоленный, лохматый, — может, немного для такой породы и длинноват, но пошел по кабану с голосом с первого раза и по всем правилам: зло, настойчиво. Рыжий Звонок не подвел еще на первой охоте, сумел так вцепиться в гачи вепрю, что тот сразу сел, на месте стал обороняться, а это-то охотникам и надо.
Хозяин славной своры Владимир Иванович Тыщенко — человек удивительный. Не пригласят его на гон — не пойдет, а собак отдаст. Выведет с подворья, передаст поводки из рук в руки, назовет каждую собачку по кличке и прикажет идти. Будиму — грозно, да еще и пальцем помашет. Барса погладит, за длинные уши потреплет и кивком головы пошлет вперед. Звонка приподнимет за порванное кабаном ухо, в глаза взглянет ему и ласково отсунет в сторону. Трезора попросит:
— Трезор, иди, а? Надо идти, Трезор.
Но лучше, когда Тыщенко идет сам. Тогда собаки до самых камышей свободны. Мечутся недалеко от дороги, суют носы в каждую норку, обнюхивают каждый след и сломя голову несутся к хозяину приласкаться, а может, доложить, что отыскали и узнали. Владимир Иванович с ними разговаривает: пристыдит — и опустят виновато морды, отстанут; похвалит — начнут кидаться на грудь, норовя лизнуть руки.
У самых зарослей Владимир Иванович берет всех на поводки, распределяет их по охотникам. Сам вдруг из подвижного, все знающего превращается в тугодума. К звериному следу не идет, а еле крадется, около рытвины, свинороя, подолгу раздумывает, у тропы — целое исследование: кто, когда прошел, откуда появился и куда ушел? И все это медленно и как будто растерянно.
Не зная Владимира Ивановича, можно пожалеть, что пошел с ним на кабана. Вепря гнать и брать — нелегкое дело. Собак пускают после того, как нападут на свежие следы и его рытье, а зимой день маленький, и надо спешить. Зато с Тыщенко долго искать не приходится, места он знает, приведет сразу куда надо, скомандует:
— Пускай собачек.
Трезор поднимет голову, потянет носом воздух и, медленно шагая, побредет в камыши. Будим почешет лапой шею, освобожденную от ошейника, настороженно застынет на минуту, прислушиваясь ко всем шорохам в зарослях, выбирая тот, единственный, который ему нужен, чтобы идти на него. Барс уставится на хозяина, завиляет хвостом, ожидая приказания, а Звонок, тонко повизгивая от радости, что сейчас побежит искать зверя, теранется о ногу хозяина и рванется от него.
Ждать охотникам долго не приходится — десять-пятнадцать минут. Но ожидает каждый по-своему.
Председатель колхоза Орешин — толстый, низенький, с неяркими серыми глазами и большим носом — напряженно сжимает ружье и вздрагивает при каждом громком треске в крепи. Кивает на него и насмешливо улыбается Осетров, озорной огонек вспыхивает в его карих глазах, ему хочется подначить председателя, недолюбливает бригадир рыбачьей тони председателя и за шумоватый характер, и охотника в нем не уважает. Тыщенко сосредоточен, весь превратился в слух, даже шею вытянул и глаза зажмурил. Недалеко раздается глухой голос Трезора. Откуда-то со стороны к нему устремляются, редко лая, Будим и Барс. Звонок, часто и звонко гавкая, выскакивает из зарослей, прижимается к ногам Владимира Ивановича. Тыщенко еще больше вытягивает шею, широко раскрывает глаза, сердито отшвыривает Звонка, тихонько шагает вперед. Осетров кидается в чашу. Орешин нерешительно переступает с ноги на ногу, настороженно слушает.
Вся свора уже лает на одном месте, потом голоса начинают быстро удаляться и вскоре затихают недалеко. Возвращается разгоряченный Осетров, виновато смотрит на Тыщенко. Тот, качнув толовой, с сожалением чмокает губами, вздыхает:
— Мат-ка!
Дикая свинья никогда не обороняется. Поднятая с лежки, не имея клыков, она спасается бегством, быстро уходит от своры.
— Говорил, надо идти дальше, — недовольно ворчит Орешин, хотя раньше ничего подобного не говорил, и сдвигает на затылок шапку. На лоб падают черные жесткие волосы. — Говорил же, знал же!
— Ферапонт Сазоныч, по-моему, ты все время молчал, — усмехается Осетров.
— Вчера говорил! — язвительно отвечает Орешин,
