Полин Джонсон - Затерянный остров и другие истории
У входа столпились старики и старухи, умудренные годами, знаниями и опытом многих племен. Одни плакали, другие торжественно напевали погребальные песни — песни утраченных надежд на счастье, которое уже не вернется к ним из-за этого великого бедствия, третьи приглушенным голосом обсуждали страшное событие. И долгие часы мрачного совета прерывались только криком мальчиков-близнецов в хижине из коры, безнадежными рыданиями юной матери да мучительными стонами сраженного болью отца — их вождя.
— Что-то страшное ждет наше племя, — говорили старики на совете.
— Что-то страшное ждет моего мужа, — рыдала подавленная горем молодая мать.
— Что-то страшное ожидает всех нас, — эхом отзывался несчастный отец.
И тут выступил вперед древний знахарь. Подняв руки, он развел ладони в стороны, чтобы успокоить жалобные стенания толпы. И хотя голос его дрожал под бременем многих зим, но взгляд был еще острым, отражая ясность ума и мысли, — так спокойные водоемы с форелью в каньоне Капилано отражают вершины гор. Слова его были властны, жесты повелительны, осанка пряма и благородна. Никто не осмеливался усомниться в его авторитете и вдохновенной прозорливости; суду его все внимали без звука, и слова его падали неотвратимо, словно рок.
— Таков старинный обычай сквомишей: дабы зло не коснулось племени, отец детей-близнецов должен отправиться далеко в сердце гор, и там своим уединением и строгой жизнью доказать, что он сильнее угрожающего зла. Этим он развеет тень, нависшую над ним и его народом. И потому я назову срок, который ему предстоит провести в одиночестве, борясь с незримым врагом. Сама природа подаст ему знак, поведав о часе, когда зло будет побеждено, а народ его спасен. Он должен отправиться в путь до захода солнца, взяв с собой только свой лучший лук и верные стрелы. Взойдя на горные выси, он пробудет там десять дней один, совсем один.
Властный голос умолк; криком возвестило племя о своем согласии. Молча поднялся отец близнецов, чье застывшее лицо отразило великую муку по поводу этого, казалось всем, краткого изгнания. Оставив плачущую жену и двух маленьких созданий, что звались его сыновьями, он сжал верный лук и стрелы и повернулся к лесу, чтобы сойтись с чащей лицом к лицу, как подобает воину. Но прошло десять дней, а он не вернулся. Не вернулся он и через десять недель, и через десять месяцев.
— Он умер! — шептала мать, склоняясь над головками обоих малышей. — Он не устоял в битве со злом, угрожавшим ему. Оно одолело его — такого сильного, гордого, храброго…
— Он умер! — отозвались эхом соплеменники, мужчины и женщины. — Наш сильный, храбрый вождь — он умер.
И в течение всего долгого года они оплакивали его, но их песнопения и слезы только растравляли общее горе; он так и не вернулся назад.
А между тем далеко на вершинах каньона Капилано добровольный изгнанник — вождь — построил себе уединенное жилище. Кто мог бы сказать, что за роковой обман слуха, что за предательское колебание воздуха, что за нота в голосе знахаря обманули его чуткое индейское ухо? Но по роковой случайности ему почудилось, будто изгнание должно продлиться десять лет, а не десять дней. Он воспринял приговор мужественно, ибо верил: откажись он совершить это — беды поразят его племя, даже если рок минует его самого. Так к длинному перечню самоотверженных душ, чьим принципом было: «Один должен пострадать за всех» — прибавилась еще одна. То был древний как мир героизм искупительной жертвы.
Сняв охотничьим ножом кору с ели и кедра, изгнанный вождь сквомишей построил себе хижину у реки Капилано. Здесь прыгающую форель и лосося можно было бить с помощью наконечников стрел, насаженных на искусно сработанное длинное древко. Весь сезон хода лосося он коптил и высушивал рыбу с прилежностью истинной домохозяйки. Горный баран и коза и даже огромные черный и бурый медведи падали под его стрелами, не знавшими промаха; быстроногий олень не мог уже вернуться на берег ручья к излюбленным местам вечернего водопоя — его дикое сердце и проворное тело замирали навсегда под прицелом вождя. Вяленые окорока и седла свисали рядами с перекрещенных шестов его хижины, роскошные звериные шкуры ковром устилали пол, подбивали ложе, укрывали тело. Он выделывал мягкие шкуры олених, изготовляя ноговицы, мокасины и рубахи, сшивал их оленьей жилой, припоминая, как делала это его мать. Он собирал сочную морошку, и кислый сок ягод вносил целебное разнообразие в его стол, сменяя мясо и рыбу. Месяц за месяцем, год за годом сидел он у своего одинокого очага, ожидая конца долгого затворничества. Одно лишь служило ему утешением: он сносил все невзгоды, борясь со злом, чтобы племя его осталось невредимым, чтобы народ был избавлен от бед. Медленно, в томительных трудах, пошел десятый год. День за днем тянулись долгие недели, тоской отдаваясь в сердце, — ведь природа так и не подала вождю знака о том, что его долгое испытание завершилось.
И вот однажды жарким летним днем высоко в горах с грохотом пролетела Птица Грома8. С заливов Тихого океана накатывалась грозовая туча, и Птица Грома, с огненными глазами, сверкающими как молнии, забила своими огромными крылами по утесам и каньонам.
Дальше по течению реки поднимает свой высокий шпиль большой гранитный утес. Его называют Громовым Камнем, и мудрецы бледнолицых говорят, будто он богат рудой — медью, серебром, золотом. И когда туча разразилась грозой и завыла по перевалам, вождь сквомишей укрылся у подножия этого утеса. А на вершине скалы уселась Птица Грома, молотя воздух гигантскими крыльями, и гулкие звуки с ужасающим рокотом разносились по горным склонам, словно треск исполинского кедра, падающего с горы.
Но когда взмахи черных крыл прекратились и эхо их громовых волн замерло далеко внизу в глубинах каньона, вождь сквомишей встал на ноги новым человеком. Тяжесть спала с его души, страх перед злом рассеялся. Вождь искупил свою вину — вину отца детей-близнецов. Он выполнил завет племени.
Он слышал, как последние взмахи крыльев Громовой Птицы становятся все медленнее, как рокот все слабеет среди утесов. И вождь понял, что птица умирает, душа покидает ее исполинское черное тело. И вот она взвилась в небо: вождь видел, как душа эта, прежде чем отправиться в вечное странствие в край Счастливой Охоты, застыла, выгнувшись аркой над его головой. Потому что душа Птицы Грома превратилась в разноцветную радугу чистейших оттенков, которая протянулась от вершины к вершине. Тут вождь высоко поднял голову, ибо знал: вот долгожданный знак, о котором говорил древний знахарь, — знак, что его долгое затворничество пришло к концу.
