Иван Кратт - Остров Баранова
Баранов осторожно шейным платком вытер глобус, свернул карту. Задумчивый и нахмуренный постоял у шкафа, затем так же неторопливо вернулся к столу. Было еще рано и тихо. Сквозь распахнутый ставень тянуло утренней свежестью. Гудел прибой.
Правитель думал о России, о новых зачинаниях, о чужих и бездушных приказах, которые только что перечитал. Компания приобретала все возрастающую власть. Двор и министерство считались с ней, но многие продолжали смотреть на Америку как на дикую страну, годную только для легкой наживы и честолюбивых стремлений.
— Не доживу я, — сказал однажды правитель своему крестнику, откладывая в сторону тетрадь, куда записывал дневные события. — Не доживешь, может случиться, и ты... А только по-иному все будет. Поймут люди. По-иному и жить почнут. В большой душе нету жадности...
Он снял со свечи нагар, закрыл бюро. Лысый и старый, не мигая, глядел на светлое пламя. Глядел долго, даже после того как Павел ушел.
В дверь постучали. Баранов недовольно отложил вынутые из стола бумаги — не любил, когда его тревожили в эти утренние часы.
— Ну, кто там?
Он подумал, что, наверное, Серафима решила спозаранку заняться уборкой, и хотел уже отчитать ее, но стук повторился еще раз тихо, осторожно, словно скреблась кошка. Домоправительница так не стучала.
— Ну? — повторил правитель громче.
Лязгнула клямка — в горницу вошел Лещинский. Он был бледен и понур и казался глубоко взволнованным. Несколько секунд он стоял у порога, затем торопливо и как-то судорожно бросился вперед, упал на одно колено и, схватив руку правителя, прижался к ней влажным, холодным лбом.
— Чего ты? — изумленно отступил Баранов. Он не терпел никаких аффектаций.
Лещинский поднялся, вытащил из-за пазухи небольшой, сложенный вдвое листок бумаги, на котором значились имена участников заговора и крайним снизу — имя Павла.
Баранов выслушал донос Лещинского спокойно. Несколько раз переспросил о подробностях. Так же спокойно и не торопясь отдал распоряжения. Лишь по согнувшейся спине, по набухшим, побелевшим векам можно было догадаться о силе нанесенного ему удара.
Последние недели правитель сам чуял среди людей чье-то враждебное влияние. Но хлопоты по отправке корабля, заботы о провианте, бесконечные думы и тревоги о завтрашнем дне не давали возможности подумать об этом как следует. Теперь он понял, что совершил большую оплошность, и на минуту растерялся. Заговорщики, по словам Лещинского, решили убить его, когда Наплавков будет дежурным и обходным по крепости. Попов и Лещинский должны подойти к правителю вместе с Наплавковым, стрелять назначено тут же, во дворе, всем сразу, чтобы не промахнуться...
В крепости уже проснулись. Стуча мушкетами, прошел под окнами караул, певуче и гортанно бранились возле кухни прислужницы-индианки, донесся первый удар колокола. Ананий начинал обедню. Поп тоже, наверное, знал о заговоре и, может быть, собирался благословить бунтовщиков... Завтра они сойдутся у Лещинского, подпишут обязательство и назначат день...
Баранов поднялся с кресла, глянул на доносчика ясными, немигающими глазами.
— Когда учинят подписи — сказал он глухо, — затянешь песню. Караульные войдут вместе со мною.
— Какую песню, Александр Андреевич? — с угодливой торопливостью спросил Лещинский, обрадованный тем, что ему поверили. После неожиданного отпора Павла, он понял, что надо спешить.
— Какую хочешь.
— Тогда извольте... — Лещинский на минуту задумался, потер свой круглый, блестевший лоб. — Вот... Песню диких ирокезов... перед смертью поют на костре:
«Шумит свирепый огнь, костер уже пылает,И кровь в груди моей клокочет и кипит.Меня и черный дым и пламень окружаетИ предо мной смерть бледная стоит...Но мне ли трепетать...»
— Довольно, — остановил его правитель и отвернулся. — Хватит и сего.
Больше он не произнес ни слова и даже не заметил, как ушел Лещинский.
2То, чего не ждал никогда, не думал, свершилось. Годы лишений и труда, невероятных усилий имели свой счет, свою цену, но цена эта оказалась мнимой. Предательство открыло глаза. Друзья и удача, даже Павел — все покидали его. Оставались страх, ненависть, грозное, ненужное имя...
Сутулый и обмякший стоял Баранов у окна. Человеческие стремления никогда не сбываются полной мерой. Так и на этот раз... Не для себя, для родины, для России мечтал, боролся, молился, проклинал. Падал, чтобы подняться, поднимался, чтобы упасть. Всю жизнь. Передышки не было... И как насмешка звучала похвала одного из высоких акционеров: «Имя его громко по всему западному берегу до самой Калифорнии. Бостонцы почитают его и уважают, а американские народы, боясь его, из самых отдаленных мест предлагают ему свою дружбу...»
Без пушек и войска, без припасов и кораблей заселил он земли, устроил крепости, города, поселки. Российский флаг осенил далекие воды... Неблагодарность и алчность, слепое ничтожество! Пусть свершается предопределенное. Дорога лежит прямо и должна быть пройдена до конца!
Так же, как всегда, он аккуратно сложил книги, вытер перо, надел теплый кафтан. Солнце уже золотило починенный после шторма ставень, от мокрых досок поднимался пар. Наступал день, хлопотливый и напряженный, — обычный день крепости.
На колокольне перестали звонить, как видно, Ананий начал службу. Молился он теперь часто один — Баранов запретил ходить в церковь по будним дням, но упрямый и взбешенный архимандрит продолжал каждое утро служить обедню. С правителем он почти не встречался.
Баранов подошел к шкафу, медленно повернул ключ. Это тоже было каждодневной привычкой. Уходя, он всегда запирал свои книги, ключ передавал Серафиме или Павлу. Возле комнаты крестника не остановился и не прислушался к его кашлю, как обычно, прошел мимо.
Привычная толчея у засольных ям, куда сгружали ночной улов, вид ожидающих возле лабазов звероловов, будошников с алебардами, алеутских байдар, уходящих в море, ржавый дым над печью литейни понемногу вернули ему душевное равновесие.
Он принял рапорт начальника караула, засунул в карман корявую бумажку с числом ночевавших в форту индейцев, назначил новый пароль. Мятый листок напомнил о заговоре, но правитель поспешил отогнать эту мысль. Решение принято, и ничто не остановит расплаты. Восемь бунтовщиков не составляют всего населения колоний. Головы не станет — руки сами отсохнут. Он вдруг почувствовал прилив необычайной энергии, будто двадцать годов свалились с плеч. Слабым он никогда не был. Борьба, опасность, как и прежде, только удваивали его силы.
Подошел Лука. Он похудел, бороденка его совсем выгорела от солнца. Две недели провел он на островке в бухте Лисьей, ладил с боцманом зимовье для бобрового заповедника.
— Александр Андреевич... — зашептал Лука по обыкновению невнятно, когда рассчитывал выпросить что-нибудь у Баранова. (Сейчас хотел добыть хоть кружку рома, полмесяца в глаза не видел). — Маловажный лов ноне... Господа промышленные обижаются...
Он моргнул веками, оглянулся, словно собирался сказать что-то очень секретное, да так и умолк. У восточного палисада послышались возгласы, грохнул мушкетный выстрел, с треском и протяжным скрипом захлопнулись ворота. Оттуда уже бежали обходные, а вслед за ними, торопясь и перескакивая через бревна, быстро приближался Павел.
Он был без шляпы, кафтан расстегнут, выползла из-под воротника белая шейная косынка. Прямо перед собой в вытянутой руке он держал какой-то странный предмет, похожий на клок черного древесного мха. Длинные пряди развевались на ветру.
Когда Павел приблизился, Баранов и сбежавшиеся звероловы увидели, что он нес скальп. Пучок ссохшейся кожи и жестких обгорелых волос. Все, что осталось от Гедеона, отпущенного, наконец, Ананием для обращения диких в веру христову. Скальп был доставлен на озерный редут. Принесший его пожилой индеец сидел теперь у огня в крепостце и спокойно ждал смерти.
Гедеон был убит во время свадьбы вождя одного из самых многочисленных племен по ту сторону гор. Монах пытался помешать многоженству. Хитрый молодой индеец много дней терпел его исступленные проповеди — никто их все равно не понимал, выпытывал в минуты передышки сведения о крепости, войске, кораблях, позволял Гедеону свободно бродить по селению. Но как только монах перешел к действиям, вождь собственноручно, не покидая священного круга, пустил в миссионера стрелу.
Острый наконечник пробил ему шею вышел за ухом. Огромный, с высоко вздетым крестом монах рухнул прямо в костер. Померкло пламя, брызнули искры во все стороны. А потом главный жрец снял с Гедеона скальп.
Баранов молча взял скальп, поднял голову. Сколько раз удерживал и предупреждал он безумного монаха! Индейские племена откровенно заявляли через охотников и колонистов, что первого присланного миссионера убьют. Дикие не хотели креститься.
