Верная Рука - Май Карл Фридрих
Что мы могли сделать для этих людей? Только похоронить по-человечески. И я пошел искать подходящее для этого место. Довольно широкая тропа привела меня к сосне, стоявшей немного поодаль от всех остальных деревьев, но когда я к ней подошел…
Мое перо отказывается писать дальше…
То, что я увидел, было чудовищно. Мне никогда прежде не приходилось такого описывать. Товарищи, подбежавшие ко мне, тоже замерли от ужаса.
Сосну расщепили на уровне человеческого роста. Вот что означали те самые удары томагавка, которые слышал Виннету. В щель был вставлен крупный клин, томагавк оказался слишком для этого узок. С помощью таких же клиньев, только поменьше размером, щель расширили, так что после этого там вполне могло поместиться тело человека. И в это отверстие засунули бедного Уоббла! А распорки вынули, они лежали рядом. Причем зажата была только нижняя часть его тела. Так что грудь осталась несколько сбоку, иначе он бы сразу умер. А он был все еще жив. Здоровая его рука и ноги двигались. Он уже не мог кричать от нечеловеческой боли, к тому же в рот ему вколотили кляп, глаза старика были закрыты. Тяжелыми, темными каплями из носа сочилась кровь.
Нужна была срочная помощь. Счет шел на секунды.
— Большие клинья сюда! — закричал я. — Сразу вверх и вниз. Нужно еще больше клиньев, чем здесь лежит. Скорее с ножами и томагавками в лес. — Произнося все это, я уже вогнал один клин в щель. Томагавки был лишь у Виннету и Шако Матто, но этого хватило. Сухие деревья стояли неподалеку, — полетели щепки, и очень скоро новые клинья были готовы.
Мое ружье «медвежий бой» и старая винтовка Хаммердала, ложи которых были обиты металлом, тоже пошли в ход. За две минуты мы расширили щель и смогли вытащить Олд Уоббла. Мы положили его на землю и вытащили у него изо рта кляп. Это необходимо было сделать, конечно, еще раньше, но мы от волнения немного растерялись.
Какое-то время Уоббл лежал без движения, потом вздохнул и открыл глаза, налитые кровью. И тут раздался такой рев, какого я никогда не слыхивал! Я знаю, как рычат львы и тигры, слышал трубные крики слонов, ужасное предсмертное ржанье лошадей, но ничто не могло сравниться с бесконечным, полным муки, протяжным звуком, кажется, вобравшим в себя боль всего мира, ушедшим в берега реки и обращенным ко всему лесу. Он оглушил нас!
Потом снова ненадолго стало тихо. Разные чувства испытывали мы, глядя на старика. Преобладало, конечно, сострадание. Олд Уоббл начал стонать все громче и громче, стоны перешли в звериное рычанье. Я даже прикрыл уши ладонями. Но тут раздался такой вой, что мы невольно отступили. Казалось, всему этому не будет конца… Уоббл не мог ни говорить, ни видеть, ни слышат*. Чем мы могли ему помочь? Уолтере остался с ним, чтобы дать ему воды. Мы отошли, чтобы вырыть могилы трампам, ни слова не произнеся при этом. Все просто-напросто онемели.
На западном берегу полуострова мы нашли то, что искали — камни, которые можно будет положить в качестве надгробий. Для того чтобы выкопать могилу на столько человек, у нас не было подходящего инструмента. Мы начали сносить камни к середине полуострова, где имелось природное метровое углубление в почве. Могиле бродяг суждено было быть здесь. Наша работа шла под стоны короля ковбоев, но через несколько часов и они стихли. Ко мне подошел Холберс и сообщил, что старик уже может видеть и заговорил. Я подошел к нему. Он лежал тихо, неподвижно вытянувшись на траве, лишь неровно дышал.
— Олд Шеттерхэнд, — прошептал он. Потом приподнялся на локтях и выдохнул: — Собака, подлая собака! Прочь! Прочь!
— Мистер Каттер, — обратился я к нему. — Вы на пороге вечности. Ничто вам уже не поможет. Через час вас не станет. Помолитесь Господу. Там у вас такой возможности уже не будет.
— Скотина! Убирайся отсюда, не хочу тебя видеть. Хочу умереть один!
Я, конечно, не ушел, а сказал:
— Вам следует попросить у Бога, чтобы он отпустил вам ваши грехи…
— Прочь! Прочь! Дайте мне нож, я зарежу этого парня!
Подошел Олд Шурхэнд, он все слышал.
— Действительно, в последний свой час негоже вести себя так…
— Ладно, если Богу угодно, я проделаю все эти церемонии, но только не сейчас.
Олд Уоббл был явно не в себе. Он снова впал в прежнее состояние, стал рычать и выть. Я отошел и не приближался до тех пор, пока он снова не затих.
Он встретил меня криком: «Когда наконец принесешь мне доказательства того, что Бог есть, ты, овца небесная?»
Нужно ли было мне отвечать ему, находящемуся на последнем издыхании? Я больше ничего не мог сделать для этой потерянной души, разве что помолиться за нее.
Мы вдвоем с Олд Шурхэндом стояли рядом со стариком. Я встал на колени и стал громко молиться, чтобы слышали они оба. Когда я поднялся, то заметил, что глаза Шурхэнда влажны от слез. Он пожал мне руку и сказал тихо:
— Теперь я знаю, что такое настоящая молитва. Если она не помогает, то уж ничто не поможет.
Вопреки моим ожиданиям старик меня ни разу не прервал. Он бросил на меня странный долгий взгляд, но при этом не произнес ни звука. Я понял, что внутреннее состояние его изменилось. Я не хотел нарушать его и тихо отошел вместе с Шурхэндом.
Мы стали помогать складывать тела в могилу. Тут мне пришла в голову мысль: надо принести сюда старика и показать ему убитых. Так мы и сделали.
Я ждал, что он снова обрушится на меня с криками, однако он был на удивление тих и спокойно смотрел, как мы осторожно укладываем в яму одного за другим его приятелей, прикрывая сверху ветвями и листьями, приваливая камнями. Глаза Уоббла следили за всеми нашими движениями, но он упорно продолжал молчать. Только страх читался в его глазах. Мы все сделали и пошли прочь, не обращая на него внимания.
Тут снова раздался дикий крик. Я подошел. Олд Уоббла опять мучили боли, но сознание не покидало старика. Он извивался как червяк, его трясло, но больше ни одного слова не слетело с его губ, и скоро он снова затих, лишь изредка постанывая. Зубы его стучали, а на лбу крупными каплями выступил пот. Потом, уже отойдя на некоторое расстояние, я услышал слабое: «Мистер Шеттерхэнд!»
Я склонился над ним, и Олд Уоббл, собрав остатки своих сил, вымолвил еле слышно, прерывающимся голосом:
— Мистер Шеттерхэнд! Вам известно все-все. Вы знаете старую песню о вечности?
— О вечности? А как она называется?
— «Вечность — это волшебная страна»…
— Да, знаю.
— Спойте ее.
Я выразительно взглянул на Олд Шурхэнда, стоявшего поодаль, сел рядом со стариком и спел ему старый церковный гимн, который начинался так:
О, вечность, о слово Грома!
Ты Меч, пронзающий души.
Уже завтра, а может быть, сегодня
Я попаду в твои руки.
Казалось, пение проникало во все поры старика — его лицо светлело и становилось даже одухотворенным. Он попытался подтянуть мне, а потом вдруг громко спросил:
— Сколько надо времени, чтобы отпустить грехи? Ответь!
— Если честно, одно мгновенье, — ответил я.
— Это мало, у меня слишком много грехов, больше, чем звезд на небе. Кто мне их отпустит? Вы это можете, мистер Шеттерхэнд?
— Для этого есть Бог. Только он может это.
— Если бы я раньше знал о вас! Вам столько пришлось со мной возиться! Я лгал Богу и насмехался над ним, а теперь не хочу без него помирать.
— О Боже, — прошептал Олд Шурхэнд со вздохом. — Много я видел смертей, людей, бывало, на моих глазах, как ветром, косило в бою, но такое вижу впервые.
Стоны старика собрали всех остальных наших товарищей. Они окружили несчастного, глядя на него с сочувствием. Я засунул ему руку под куртку и нащупал сердце. Слабые толчки были слишком порывисты и нерегулярны, кожа старика постепенно принимала синеватый оттенок, как у мертвого…
— Шапки долой, ребята. — Секунды складывались в минуты, те — в четверть часа. Наконец Олд Уоббл открыл глаза и уставился на меня. Взгляд у него был чистым и спокойным, голос тихим. Он сказал:
— Я долго спокойно спал. Во сне видел родной дом и возле него — мать, которую я до этого никогда не видел. Я был зол, очень зол и обругал ее, но потом попросил у нее прощения, и она поцеловала меня. Меня никто в жизни не целовал, только, может быть, в смертный час поцелует. Это и есть прощение, которое я просил у Бога, Шеттерхэнд?
