Джон Пристли - Затерянный остров

— Чудесный вечер, — обронил он. — Днем можно сколько угодно изнемогать от зноя, но рассветы, закаты и вечера здесь не сравнятся ни с чем. Ты только взгляни! Уже, конечно, почти ничего не видно, однако атмосфера чувствуется.

— Наверное.

Удивленный ее досадливым тоном, Уильям обернулся, недоумевая, чем вызвана внезапная перемена настроения.

— Я ведь здесь совсем недавно, — объяснил он, — все никак не привыкну к этим вечерам.

— А я привыкла. И сыта ими по горло. — В голосе прорезалась злость.

— Вот этим всем?

— Да-да, вот этим всем. Знаю, красота необыкновенная, и дома я, наверное, буду рассказывать про здешнюю природу часами, но сейчас я готова завыть. Да, я не преувеличиваю. Завыть от тоски. Я хочу домой! Ну почему мы, англичане, такие? Почему нам не сидится дома, в тепле и уюте, почему нас куда-то вечно заносит? И не спорь со мной. Тверди мне сколько угодно про холод, сырость и туманы, но лучше места, чем Англия, на свете нет. С какой радостью я променяла бы этот сад — роскошнее не найдется на всем острове, спроси кого угодно, — на одну крошечную продрогшую примулу.

— О, я бы тоже! — воскликнул Уильям, растроганный видением крошечной продрогшей примулы. — Или даже на пару первоцветов, а может, нарциссов…

— Или английских фиалок. Я так устала от этих пышных, назойливых цветов. Наши родные скромные цветочки, которые робко проклевываются на опушках, когда вокруг еще сыро и холодно… Кажется, даже у Шекспира что-то такое есть, мы в школе учили, но ведь это чистая правда, согласись. Даже малюсенький букетик из них гораздо милее моему сердцу, чем все это удушливое тропическое буйство. А луга? Зеленые свежие луга, росистые, все в ромашках, одуванчике и лютиках…

— И размытое небо! — подхватил Уильям, в котором проснулся восторженный акварелист. — Размытое, со всеми его мягкими полутонами. Туман над лугом, холмы рассветным утром… А волшебное золотистое сияние осени?

— Да, и долгие, долгие сумерки — а не это безобразие, когда не успеешь опомниться, и уже темно. Летние вечера длятся бесконечно. А запах сена, о, Уильям, душистый аромат сена! А колокольчики, которые я видела в лесу под Хадли! А пичуги с их звонкими трелями! Ах, если я сейчас услышу дрозда, у меня, наверное, сердце разорвется…

— Это все понятно, Марджери, — рассудительно заметил Уильям, — но ведь нельзя ругать здешнюю природу только за то, что в ней нет ничего английского.

— Можно! — бросила она в сердцах. — Потому что я англичанка, и мне нужны милые сердцу английские вещи. Они берут за душу, а здесь ничего в душу не проникает. Здесь все слишком поверхностно, слишком беззаботно. Да, беззаботно. Ты понимаешь, о чем я. Солнце светит и светит, а когда понадобится, прольется легкий дождик. Никакого пробирающего до костей ветра, никаких заморозков, снега, слякоти, туманов и мороси. Таити называют раем на земле, но мне не нужен на земле рай. Да и потом, никакой это не рай, разве что для бездельников и разгильдяев, которые пальцем не хотят пошевелить лишний раз. Здесь все дается без труда, а это развращает. Английским первоцветам приходится пробивать себе дорогу сквозь наст и стоять насмерть под пронизывающим восточным ветром, зато если уж пробьются, то закалка у них на зависть всем другим цветам. Да ты и сам знаешь.

Соглашаясь, Уильям отметил про себя, что от кого-кого, а от Марджери он никак не ожидал столь эмоционального порыва.

— Нам тут не место. Это не наш дом. Вся здешняя легкость и беззаботность лишь видимость, а за ней таится что-то жуткое и жестокое, тогда как в Англии, наоборот, при внешней холодности и жесткости все милы, добры, и никто тебя не обидит. Таитяне, с которыми все так носятся… Нет, они неплохие, теперь-то я их достаточно знаю, и мне жаль даже, что они загадочным образом вырождаются. И тем не менее они раздражают, как большие смуглые младенцы, которые только и умеют, что играть, смеяться или плакать. Эти девушки — о, да, я в курсе, как отзываются о них мужчины, только все это ерунда, матросские байки. Любая порядочная белая женщина стоит десятка таитянок в глазах порядочного белого мужчины, которому нужна настоящая спутница жизни, а не прелестный коричневый зверек. Да, на острове есть очень милые люди — белые, я имею в виду, — но в большинстве своем тут живут одни лоботрясы, которые мнят о себе как о героях и романтиках, а на самом деле просто бегут от действительности. Возможно, первооткрыватели здешних земель были другими — мне об этом неизвестно, однако Таити уже давно притягивает одних никчемных беглецов-фантазеров.

— Вроде меня, — кивнул Уильям, надеясь, что Марджери не догадается, сколько правды в этом кокетстве.

— Нет, Уильям, что ты, речь совсем не о тебе. А если будешь подтрунивать, я замолчу. Да и без того следовало бы, пожалуй.

— Нет-нет, продолжай, Марджери. Так, значит, ты действительно хочешь вернуться домой?

— Домой? Да, безусловно. Теперь я понимаю, что такое тоска по родине. У меня сердце сжимается при мысли об Англии. Только не думай, что у меня в памяти сплошные фиалки, ромашки и летние вечера с жаворонками в небе. Я тоскую по всему остальному тоже. Я бы все отдала, чтобы прогуляться по Вудбридж-роуд холодным дождливым ноябрьским или мартовским днем, когда дрожат на ветру голые деревья и в полях стоит вода. А потом прийти обратно, уютно устроиться у весело потрескивающего камина, запивать чаем тосты с маслом. Представь: витрины магазинов, поблескивающие сквозь пелену дождя; мальчишки-газетчики, снующие по тротуарам; театралы, стекающиеся на вечерний спектакль… И Рождество! Пушистые хлопья укрывают все вокруг мягким пледом, просыпаешься утром, смотришь в окно — а там все крахмально-белое. Потом весна, и все преображается. Не то что здесь, где один месяц не отличишь от другого. Но самое главное — милые, здравомыслящие англичане…

— В массе своей они далеко не милые и не здравомыслящие, ты и сама скоро это поймешь.

— Может быть. Но ты пробудь на чужбине с мое, и я послушаю, как ты заговоришь. А дети? Вспомни английских ребятишек — голубые глазищи, щечки, словно райские яблочки, — Уильям, право слово, что может сравниться со свежим яблоком…

— Марджери, я должен тебя предостеречь, — перебил Уильям с наигранной серьезностью. — Ты впадаешь в сентиментальность.

— Что ж, да, я сентиментальна. Почему бы нет? Разве это плохо? У меня есть чувства и переживания, я их не стыжусь. Я не кукла и не намерена притворяться куклой ради тех, кому вдруг не нравится «сентиментальность». Мне до смерти надоел этот остров, он мне не родной, я никогда не буду здесь счастлива, я хочу вернуться туда, где осталась моя душа, и стоит мне задуматься об этом по-настоящему — хотя я гоню от себя такие мысли, — Англия кажется такой милой, но затерянной где-то далеко…