Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник) - Дюма-отец Александр
– Но кто же поручится мне за то, что эти сто тысяч…
– Понимаю. Дайте мне письменное обязательство выплачивать ежегодно Гектору Лузиньяну проценты от этих ста тысяч, и я отдам вам письма вашей сестры.
– Больше вам ничего не надо?
– Кроме того, я требую, чтобы вы отдали этого ребенка в мое распоряжение: на деньги, которые получу от вас, я буду его воспитывать вдалеке от матери, которая забудет сына, и от отца, которого вы отправили в ссылку.
– Хорошо. Если б я знал, что дело идет о такой мелкой сумме и что вы приехали по такому ничтожному поводу, я не стал бы и беспокоиться. Однако вы мне позволите поговорить об этом с маркизой?
– Ваше сиятельство… – начал было слуга, отворяя дверь.
– Меня дома нет, я не принимаю, пошел вон! – сказал Эммануил с досадой.
– Мадемуазель Маргарите угодно поговорить с вашим сиятельством.
– Мне некогда, пусть придет в другое время.
– Они изволят говорить, что им нужно непременно сейчас же с вами повидаться…
– Пожалуйста, из-за меня не стесняйтесь, – сказал Поль.
– Но сестра не должна вас видеть. Вы понимаете, что это решительно невозможно.
– Согласен, но и мне никак нельзя уехать отсюда, не завершив дéла, за которым я приехал… Позвольте мне войти в этот кабинет.
– Очень хорошо, – ответил граф, отворяя дверь. – Но только поскорее.
Поль вошел в кабинет, Эммануил захлопнул за ним дверь, и в ту же минуту с другой стороны вошла Маргарита.
Глава VI
Маргарита д’Оре, печальную историю которой читатель уже знает из разговора Поля с Эммануилом, была одной из тех нежных и бледных красавиц, которые носят на себе явственный отпечаток знатного происхождения. Благородная кровь предков заметна была и по мягкой гибкости ее стана и матовой белизне кожи, и по совершенству тоненьких пальчиков, оканчивающихся розовыми, прозрачными ноготками. Ясно было видно, что ножки эти, такие маленькие, что обе влезли бы в башмак простой женщины, умеют ходить только по мягким коврам или по ухоженной лужайке в парке. В осанке, грациозной походке Маргариты было, впрочем, что-то надменное, как в изображениях на фамильных портретах. При взгляде на нее можно было догадаться и о ее готовности к самопожертвованию, и о гордости и стойкости натуры. Видно было, что удары судьбы могут согнуть ее как лилию, а не как тростинку.
Когда хрупкая фигурка сестры возникла на пороге комнаты, Эммануил обернулся. Лицо ее выражало глубокое страдание, глаза покраснели от слез. Видно было, что она собрала все свои силы, чтобы казаться спокойной. Увидев брата, Маргарита сделала болезненное усилие совладать с собой и уже довольно уверенно подошла к креслу, на котором он сидел. Гримаса нетерпения на лице Эммануила остановила ее, и эти дети одной матери посмотрели друг на друга как чужие: один глазами честолюбия, другая – глазами страха. Однако Маргарита быстро справилась со своими чувствами.
– Наконец ты приехал, Эммануил, – сказала она. – Я очень ждала тебя, но по тому, как ты принимаешь сестру, догадываюсь, что напрасно я на тебя надеялась.
– Если моя сестра опять стала такой, какой она должна была всегда быть, – высокопарно произнес Эммануил, – то есть покорной и почтительной дочерью, она, конечно, подумала за время моего отсутствия о своем положении, поняла, чего требует от нее место, занимаемое нами в свете, забыла свои романтические бредни, которые компрометируют не только ее и о которых, следовательно, нечего и вспоминать. В таком случае я готов обнять ее, и сестра всегда будет мне сестрой.
– Выслушай меня, – сказала Маргарита, – и не принимай слов моих за упреки кому бы то ни было. Я хочу оправдаться только перед собой. Если б матушка… нет, я никогда не стану осуждать своей матери! Долг перед отцом заставил ее забыть о нас… Если б матушка была для меня тем, кем бывает обычно мать для своих дочерей, я бы открывала ей свое сердце, как книгу, а она могла бы сразу, как только в ней появлялись не те мысли, предостеречь меня, и я бы избежала искушения. Если бы я была воспитана в большом свете, а не как дикий цветок росла в тени этого замка, я бы с детства понимала свое положение, о котором ты мне теперь напоминаешь, и, вероятно, не нарушила бы приличий, которых оно от меня требует. Если б я общалась со светскими женщинами с веселым умом и холодным сердцем, которых ты мне часто расхваливаешь, но которых я никогда не видела, то, следуя их примеру, смогла бы кем-нибудь увлечься… Да! Может быть, тогда я забыла бы прошлое, посеяла на нем новые воспоминания, как сажают цветы на могилах, а потом нарвала этих цветов и сделала себе из них бальный букет и свадебный венок. Но, к несчастью, меня стали предостерегать, когда уже нельзя было избежать опасности, мне напомнили о моем имени и положении в свете, когда я уже стала недостойной их, и теперь требуют, чтобы я думала о радостном будущем, когда сердце плачет о прошлом!..
– Что ж из этого следует? – спросил Эммануил с досадой.
– Ты должен это понять, Эммануил, ты один можешь помочь мне. Я не могу прибегнуть к помощи отца, увы! Он вряд ли узнал бы во мне свою дочь. Нет надежды у меня и на доброе отношение матушки: от одного ее взгляда кровь застывает в моих жилах, одно ее слово убивает. К тебе одному я могу обратиться, тебе одному могу сказать: «Брат, теперь ты у нас старший в доме, ты теперь должен заботиться о чести нашего имени. Я совершила недостойный поступок и наказана за него, как за преступление. Не достаточно ли этого?»
– Что же далее? – Эммануил холодно смотрел на сестру. – Говори яснее, чего ты от меня хочешь?
– Эммануил, если мне не суждено прожить жизнь с единственным человеком, которого я могу любить, то прошу тебя, умоляю не наказывать меня слишком жестоко. Матушка – да простит ее Бог! – так безжалостно отняла у меня моего ребенка, словно у нее самой никогда не было детей! И мой ребенок будет расти где-то далеко от меня, в забвении и среди чужих людей. Матушка взялась за моего сына, а ты, Эммануил, ты решил погубить его отца и поступил с ним так жестоко, как нельзя поступать, я не говорю уже человеку с человеком, даже судье с преступником. Теперь вы оба объединились против меня и хотите подвергнуть пытке, выдержать которую я не в состоянии. Именем нашего детства, которое мы провели в одной колыбели, нашей юности, которая протекала под одной кровлей, именем нашего родства заклинаю тебя: отпусти меня в монастырь! Там, клянусь тебе, оплакивая свой проступок на коленях перед Господом, я буду молить его в награду за мои слезы и страдания возвратить рассудок нашему отцу, наделить матушку душевным спокойствием и благополучием, осыпать тебя, Эммануил, почестями, славой, богатством! Умоляю тебя, позволь мне это сделать!
– Хорошо придумано, сестрица! Пусть в свете говорят, что я пожертвовал сестрой ради своего возвышения, стал наследником ее состояния еще при жизни несчастной. Ты с ума сошла! Это невозможно!
– Выслушай, что я тебе еще скажу, Эммануил, – Маргарита оперлась о спинку стула, который стоял подле нее.
– Что еще? Говори!
– Скажи, если ты кому-нибудь даешь слово, ты ведь его держишь?
– Я дворянин.
– Ну, так посмотри на этот браслет…
– Вижу. И что же в нем замечательного?
– Он заперт ключом, ключ от него на перстне, этот перстень отдан вместе с моим словом, и я буду считать себя свободной только в том случае, если он вернется ко мне.
– А у кого же этот ключ?
– У человека, который по твоей и матушкиной милости так далеко, что послать за ключом невозможно. Он в Кайенне.
– Да ты побудь только два месяца замужем, – сказал Эммануил с иронической улыбкой, – и этот браслет так тебе надоест, что сама захочешь его скинуть.
– Я, кажется, говорила тебе, что он заперт.
– А разве ты не знаешь, что делают, когда теряют ключ от двери и не могут попасть домой? Посылают за слесарем!
– Слушай внимательно, Эммануил, – сказала Маргарита, повысив голос и торжественно протягивая к брату руку. – Чтобы снять браслет, вам придется послать за палачом. Эта рука не достанется никому, если только ее не отрубят.
