Cecil Forester - Адмирал Хорнблауэр в Вест-Индии
Самые счастливые часы были впереди. Лениво покачиваясь в кресле, он сидел на балконе, глубоком и расположенным в тени, с которого можно было видеть гавань и море, Барбара сидела напротив, пила сладкий шоколад со сладкими булочками.
– Это хорошо – быть живым, – заявил Хорнблоуэр. Эти слова звучали теперь не как банальный оборот речи – в них присутствовало значение, некий внутренний смысл.
– Хорошо – быть с тобой, – сказала Барбара.
– «Милашка Джейн» благополучно прибыла утром, – произнес Хорнблоуэр.
– Я видела ее мельком через окно, – ответила Барбара.
Было доложено о прибытии Мендеса-Кастильо, которого, видимо, известили о том, что гости Его превосходительства проснулись и завтракают. От имени Его превосходительства он поинтересовался их состоянием, и, получив заверения в том, что они быстро идут на поправку, сообщил, что новости о событиях последнего времени немедленно будут доставлены на Ямайку.
– Это очень любезно со стороны Его превосходительства, – сказал Хорнблоуэр. – Теперь о команде «Милашки Джейн». Им оказывается помощь?
– Они помещены в военный госпиталь. На борту судна портовые власти поставили охрану.
– Это действительно очень хорошо, – произнес Хорнблоуэр, добавив про себя, что теперь более нет необходимости чувствовать никакой ответственности.
Утро могло бы получиться совершенно безмятежным, если бы не визит доктора, который, после очередного прощупывания пульса и осмотра языка, был отпущен, со словами благодарности за невкусные лекарства. Потом, в два часа, был обед, обильный, и поданный с соблюдением всех церемоний, но они лишь едва отведали его. Затем сиеста, и ужин, съеденный уже с большим аппетитом, а потом спокойная ночь.
Следующее утро выдалось более хлопотным, так как предстояло решить вопрос с одеждой. Ее превосходительство направила к Барбаре портного для снятия мерок, так что Хорнблоуэру пришлось напрячь все силы своего ума, выступая в качестве переводчика в вещах, на которые его словарный запас не распространялся. К нему так же пришли портные, посланные Его превосходительством. Портной был несколько разочарован, когда ему сообщили, что Хорнблоуэр не желает, чтобы ему пошили полную форму британского контр-адмирала, с золотым шитьем и прочим. Хорнблоуэр, как офицер в отставке, находящийся на половинном жалованье, не нуждался ни в чем подобном.
После портного пожаловала делегация: помощник и два человека из команды «Милашки Джейн»
– Мы пришли, чтобы поинтересоваться здоровьем – Вашим и Ее светлости, – сказал помощник.
– Спасибо. Вы можете удостовериться, что Ее светлость и я быстро поправляемся, – ответил Хорнблоуэр. – А как вы? За вами хорошо ухаживают?
– Очень хорошо, спасибо.
– Вы теперь капитан «Милашки Джейн», – продолжал Хорнблоуэр.
– Да, милорд.
Этому человеку досталось довольно странное первое командование.
– Что вы намерены делать с ней?
– Сегодня мы ее вывели, милорд. Может быть, удастся ее залатать. Однако, она, должно быть, потеряла всю медную обшивку.
– Скорее всего.
– Думаю, мне стоит продать все ценное – корпус и груз, – продолжал помощник, с ноткой горечи в голосе – чего можно ожидать от человека, который вступил в командование только для того, что бы тотчас же его лишиться.
– Желаю вам удачи, – сказал Хорнблоуэр.
– Спасибо, милорд. – После некоторой мучительно паузы помощник сказал: – И я должен поблагодарить Вашу светлость за все, что вы сделали.
– То немногое, что я сделал, я сделал ради себя и Ее светлости, – ответил Хорнблоуэр.
Произнося эти слова, он мог позволить себе улыбнуться: в окружавшей их блаженной роскоши воспоминания о вое урагана и реве волн, обрушивающихся на палубу «Милашки Джейн», утратили свою болезненную остроту. И два моряка улыбнулись ему в ответ. Здесь, во дворце вице-короля, нелегко было восстановить в памяти картину, как он стоял, оскалив зубы с ножом на изготовку, оспаривая у них право владения единственным кокосом. Было замечательно, что разговор закончился взаимными улыбками и пожеланиями удачи, так что Хорнблоуэр вместе с Барбарой снова мог погрузиться в приятную праздность.
Швеям и портным, должно быть, пришлось немало потрудиться, так как на следующий день некоторые плоды их труда уже были представлены на примерку.
– Мой испанский гранд! – воскликнула Барбара, созерцая мужа, одетого в сюртук и брюки пуэрто-риканского кроя.
– Моя прекрасная сеньора, – ответил Хорнблоуэр с поклоном. На Барбаре красовались накидка и мантилья.
– К счастью, сеньоры из Пуэрто-Рико не носят корсетов, – сказала Барбара, – сейчас я не смогла бы одеть ничего подобного.
Это было одно из немногих замечаний в котором она коснулась ран и язв, испещрявших ее тело. Она принадлежала к породе спартанцев, взращенная в школе, где учили презирать телесные слабости. Даже делая шутливый реверанс, когда произносила последнюю фразу, она позаботилась о том, чтобы не выдать какой боли стоило ей это движение, Хорнблоуэр мог только догадываться об этом.
– Что мне сказать Мендесу-Кастильо, когда он придет сегодня со своими расспросами? – поинтересовался Хорнблоуэр.
– Думаю, дорогой, что теперь мы вполне можем быть приняты Их превосходительствами, – сказала Барбара.
Здесь, в крохотном Пуэрто-Рико, можно было наблюдать все величие и церемониал испанского двора. Капитан-генерал являлся представителем короля, в жилах которого текла кровь Бурбонов и Габсбургов, Фердинанда и Изабеллы, и во избежание какого-либо ущерба, который могла понести священная особа монарха, эта персона должна была быть окружена таким же ритуалом и этикетом. Даже Хорнблоуэр, пока не начал обсуждать приготовления с Мендесом-Кастильо, не отдавал себе отчета, каким невероятным нарушением дворцового этикета являлся визит, нанесенный Их превосходительствами к черному ходу, когда они встретились с едва живыми беглецами, просящими их гостеприимства. Теперь, при проведении официального приема, все это стоило забыть.
Забавно было слышать нервные извинения и оправдания Мендеса-Кастильо по поводу того, что при приеме Хорнблоуэру нельзя будет ожидать соблюдения всех формальностей, которые были оказаны ему во время последнего визита. Тогда это был визит главнокомандующего, теперь же он был отставным офицером, гостем почетным (как поспешил добавить Мендес-Кастильо), но не официальным. До него дошло, что Мендес-Кастильо ожидает, что он придет в ярость и будет считать себя оскорбленным, когда ему скажут, что в этот раз его будет встречать не целый оркестр, а лишь фанфаристы, а салютовать будет не общее построение караула, а лишь часовые. Он мог поддержать свою репутацию, заявив, совершенно искренне (его правдивость была ошибочно принята за очень искусное дипломатичное сокрытие своих чувств), что это его совершенно не заботит.
