Майкл Роэн - Преследуя восход
— Привет.
Сперва я не мог даже говорить.
— О… привет, Джип. У тебя, стало быть, ничего не вышло, да?
— Они поймали меня на мелководье. Все эта распроклятая рука! Не волки, караибы — тоже не слишком милые ребята. Пару раз подержали мне голову под водой — просто ради спортивного интереса. И Бог знает почему не завершили начатое.
Ко мне стал подкрадываться страх:
— А остальные? Молл… Клэр…
— Клэр я видел. Зомби бросили ее вон там, неподалеку, — пока жива и вроде невредима. Молл я не видел…
— Она… они ее довольно сильно ранили, Джип. — Я больше ничего не хотел говорить, а он не особенно желал услышать.
На какое-то время Джип замолчал, слышались бормочущие голоса волков.
— Во всяком случае, шкипер здесь. И те, кто остался в живых из экипажа.
— Джип… ты видел? Мэй Генри…
— И помощник. И Грей Колл, Лаузи Мак-Илвайн, Дикон Меррет — да, я видел. Господи, аккуратно они нас сделали. Взять меня — я опасался, что они захватили корабль, но когда увидел, как нам машут, естественно, как ни в чем не бывало… За этим стоит что-то большее, чем просто волки или вот эти индейцы. Здесь нужны мозги.
Я вздрогнул в прохладном бризе:
— Индейцы… а кто они вообще такие?
— Америнды. Караибы — в их честь даго и прозвали так море. После того, как почти всех вырезали, а оставшихся сделали рабами. Они в общем неглупые ребята — те, что уцелели. Только здесь, думаю, не они.
Джип замолчал — к нам приблизились шаги, на минуту замерли, затем поспешили прочь.
— Так ты сказал, что они сильно ранили Молл?
— Она… может быть, уже умерла, Джип.
— Тогда это будет их самая большая ошибка за всю жизнь, — наконец выговорил Джип задумчиво, даже не мстительно. — Она…
Я услышал, как он ахнул и задохнулся от удара башмаком. Меня угостили следующим, не слишком сильно, но точно по почкам. Извиваясь, я смутно понимал, что меня вроде бы отвязывают от шеста. Руки и ноги у меня были по-прежнему связаны, меня потащили через траву, которая внезапно уступила место голой каменистой почве, где меня и бросили. Я лежал, моргая и думая о том, каким ярким кажется свет факела, потом чья-то рука схватила меня за волосы, подняла и поставила на колени, и я увидел два высоких костра, а между ними — белые камни и снующие туда-сюда темные фигуры.
В тот момент я не разглядел их, потому что неожиданно загремели цепи и вокруг моей шеи сомкнулось холодное, как лед, железо, больно прихватив кожу. Я инстинктивно отпрянул — и понял, что здесь не один. Клэр и все оставшиеся в живых члены экипажа, среди них — Пирс, Хэндз и похожий на краба маленький стюард, были брошены на землю рядом со мной, скованные между собой чем-то напоминающим старинные шейные колодки рабов. И рядом со мной, в неприятной близости, пребывал Ле Стриж. Он поднял верхнюю губу в некоем подобии саркастического приветствия, но я уже не обращал на него внимания, потому что следующей в ряду сидела Молл. Живая; но ее голова свесилась набок, по лицу разлилась смертельная бледность, и толстый сгусток крови склеивал кудри на лбу. Ее полуприкрытые глаза были погасшими и затуманенными, и у меня упало сердце. Я понял, что у нее сотрясение мозга, если не хуже. Я как-то был свидетелем дорожного происшествия, и там один тип выглядел именно так; он умер в машине «скорой помощи».
Сдавленное ругательство сообщило мне, что Джипа бросили рядом со мной.
— Ну и что это такое? — резко спросил он. — Мы стоим в очереди на жертвоприношение или как?
— Несомненно, — прошипел Стриж сквозь сжатые зубы. — Хотя я бы на твоем месте не стал так торопиться туда.
Я знал, что он имеет в виду. Мои глаза стали привыкать к свету, и чем лучше я мог разглядеть толпу, собравшуюся здесь, тем меньше она мне нравилась. Помимо волков здесь были обычные мужчины и женщины, среди которых немалое число явных гаитян. Однако далеко не все были чернокожими обитателями нищих деревень, нет, они и выглядели лучше — откормленные и довольные жизнью. Это были мулаты, могущественная аристократия Гаити — ухоженные создания, которые могли прилететь сюда из Лондона или Нью-Йорка. На шеях и пальцах у многих блестело золото, в свете огня сверкали драгоценности; у некоторых были элегантные напудренные парики и монокли, а другие расхаживали в роговых очках и носили на запястьях часы «Ролекс». Тяжелые платья были модного покроя, украшавшие их веверы и другие странные символы сияли блестками и золотой канителью. Эти элегантные существа гротескно смешивались с голыми караибами в боевой раскраске, однако последние звенели отнюдь не медными побрякушками и спиральными браслетами на руках, шее и лодыжках, но кольцами из мягкого золота, свисавшими из изуродованных мочек, и золотыми палочками, продетыми через губы и носы и отсвечивавшими красным в пламени костров. То там, то тут в толпе мелькали белые лица — белые всех оттенков, бледные, как старый пергамент, или бесцветные, словно у альбиносов; у многих тоже были тяжелые серьги и украшения, сделанные по давно позабытой моде, зато у других были явно современные прически и очки. Одна матрона с волосами, выкрашенными в голубой цвет, была увешана украшениями из алмазной пыли — и это пижонство в духе Палм-Бич выглядело здесь невероятно зловеще. У меня появилось странное чувство, что я наблюдаю это сборище откуда-то издалека, из давних лет страшноватой истории острова. И я знал, что это вполне может оказаться правдой.
Но каково бы ни было их происхождение, раскачивавшиеся, теснившиеся под этот мягкий сложный ритм, они все казались похожими, ужасающе похожими. Если я когда-либо и ставил под сомнение братство людей, то в эту ночь я увидел, как оно продефилировало передо мной — все, что было в нем самого худшего и темного. Родство — ужасная штука, если оно выражается в холодном, всепожирающем взгляде, безжалостном и жестоком, оценивающем вас лишь как предмет занимательного шоу. Я мог представить, что так смотрели на своих пленников на арене римляне или хищные западные туристы в каком-нибудь отвратительном бангкокском кабаре — с жестокостью и восторгом вырождения, нежели с простым старинным вожделением. На мгновение мне пришло в голову, что можно быть и хуже, чем просто пустым. Если моя жизнь и была пустой и ничего в ней, кроме амбиций, пожалуй, не было, то она по крайней мере не знала подобных ощущений, и ею не двигало то, что двигало этими людьми. По крайней мере моя пустота была нейтральной — может, это было и не очень хорошо, но и не так плохо, я ведь не обделял никого, кроме себя. Или все-таки обделял?
В определенном смысле это было примерно то же, что и удар по голове, — внезапный шок понимания. Они ведь тоже могли быть амбициозными, эти люди, так же как и я. Выглядели они во всяком случае именно так — точно так, как люди, которых я знал. Они могли, подобно мне, исключить из своих жизней все остальное. Они получили все, что хотели и где хотели, — и что потом? Отсутствие цели или долгое-долгое ожидание. Да и я сам уже начинал ощущать ее, эту пустоту жизни, это грызущее недовольство — как раз с того случая на перекрестке. Одни амбиции, случайный секс — со временем я все меньше получал от них удовольствия, от этих моих стерильных радостей. А когда и они наконец иссякнут, что тогда? Что бы я стал искать, чтобы заполнить свою пустую жизнь? Какой кратчайший путь к наградам, которых, по моему мнению, я заслуживал, к свершениям, которыми, как мне казалось, был обделен? И если допустить, что я набрел бы на что-нибудь вроде этого… Неужели в одно прекрасное утро я мог бы проснуться и увидеть их взгляд в зеркале во время бритья?
