Бьёрн Ларссон - Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества
— На что вы, чёрт возьми, уставились? — заорал я, взорвав мертвую тишину. — Мир не погибнет из-за какого-то штиля!
— А что ты знаешь об этом? — услышал я из толпы вызывающий голос. Задавший этот вопрос явно не понимал, что я лишь пытался всех ободрить.
Не прошло и нескольких дней, как тот же назойливый хмырь опять стал драть глотку, припоминая случаи, когда суда застревали в безветренных широтах и погибали со всем экипажем. О том, как, бывало, полкоманды умирало от жажды и голода, о всех тех, кого хватил тепловой удар, в результате чего их разум помутился и они, с тесаками и пистолетами в руках, затевали драку; о мощных водоворотах в середине этого стоячего моря, засасывающих даже линейные корабли. Болтовня, мусор, набор страшных историй, суеверий, баек, которыми обычно начинены буйные головы бывалых моряков. Хорошим историям честь и слава, но нельзя же распространять любую чепуху?
Я побеседовал на эту тему с Боуменом — так звали стенавшего пирата, но он не желал ничего слушать.
— Чёрт возьми, я имею право говорить всё, что хочу, — ответил он на мою просьбу от имени всего экипажа умерить свой пыл, пока мы не дойдём до берега. — Разве на этом судне, проклятом гробу — нет свободы слова?
— В зависимости от того, что говоришь, — кротким голосом пояснил я.
— Да ну! А в каких корабельных законах написано, что я не имею право высказать своё мнение, даже несогласное? У нас, чёрт побери, равные права на этом судне.
— А я разве возражаю? Но нельзя сказать, что тебя приятно слушать.
— Ах, вот в чём дело. Следовательно, чтобы здесь, на борту, можно было открыть рот, надо быть весельчаком, чёрт возьми? Что это за статья такая? Люди не выносят, когда слышат правду? Да пошёл ты знаешь куда!
— А какую правду, можно спросить?
— То, что это судно, будь оно проклято, приговорено погибнуть. Какого чёрта нас несёт в Африку? Разве нам плохо было в Вест-Индии? Там, во всяком случае, умеют делать настоящий ром, да и шлюхи там белые. А в Африке придётся развлекаться с чёрными да безбожницами, к тому ж у них у всех — дурные болезни! Если мы туда ещё когда-нибудь доберёмся. Добрая половина наших крепких ребят отправится на тот свет ещё до того, как мы пройдём полпути через этот штиль, проклятый полураб. Думаешь, я не слышал? Ты добровольно пошёл на то, чтобы тебя продали на свалке вместе с кучей рабов! Думаешь, я не знаю, что ты за штучка? Ты из тех, кто на стороне черномазых!
Он смачно плюнул, плевок упал возле моих ног. И я, что же я должен был сделать с этим тупоголовым могильщиком, портившим настроение всем на корабле? Свобода слова существовала, чёрт возьми, конечно, существовала, но нам надо было выжить. Боумен может легко сделать ситуацию неуправляемой, он будет заражать и отравлять атмосферу, пока люди не превратятся в жалких бестолочей вроде него.
— У тебя есть башка на плечах, — сказал я ему, — и ты ведь соображаешь, что мы не можем повернуть назад. Не получится идти без ветра на парусах против течения, и даже если бы мы пошли, то не смогли бы держать курс против ветра и дойти до Вест-Индии, ибо отсюда до Вест-Индии расстояние в два раза больше, чем до Африки. У тебя хватает ума понять это, ты же головастый?
— Не пытайся меня умаслить, Сильвер. У меня не пустая черепушка, тут ты прав. Но запомни, никто, ни одна собака не посмеет вкручивать мне мозги!
— Разумеется, Боумен, можешь положиться на Джона Сильвера. Память у меня лошадиная.
Этими словами я решил закончить разговор. Образумить такого Боумена — дохлое дело. Даже любезное обращение на него не действует. Настоящий могильщик, больше и сказать-то нечего.
Я дал ему возможность заражать всех своим мрачным унынием до тех пор, пока люди не стали искать козла отпущения. Начались вспышки ворчливого недовольства, острозаточенные словечки летали в воздухе, когда нужно было крепить шкот или фал, чтобы использовать лёгкий ветерок, который задувал в тот самый миг, когда никто этого не ожидает. Даже Ингленд стал замечать неладное, но, верный своим привычкам, он каждому говорил доброе слово, появляясь среди членов экипажа. Только всё портит! Но с добросердечными всегда так: они видят зло, когда уже ничем не поможешь.
— В чём дело? — спросил он меня, после того, как его встретили издёвками и насмешками. — Мне казалось, мы договорились идти в Африку, а теперь они кричат, что их бес попутал и валят всё на меня. Это же несправедливо, Джон, правда? Ты ведь помнишь, я молчал и не голосовал ни за, ни против. Я думал, они решили единогласно.
— Они забыли об этом. У нас на борту могильщик, исходяший желчью. Он убедил всех, что мы сгниём в этом штиле. Теперь им надо на кого-то свалить вину, раз дело не ладится. А кого ж ещё обвинять, если не капитана?
— Но я же не голосовал! И они ведь сами меня выбрали!
— Конечно, но только для того, чтобы иметь человека, который умеет вести судно, а заодно и того, кого можно будет повесить, если всё пойдёт к чёрту. Доверься Джону Сильверу! Я всё улажу.
Прошло ещё несколько дней в этой давящей мучительной жаре под палящим солнцем, расплавлявшим смолу в щелях, так что ноги напрочь приклеивались к палубе. Мы целыми днями лили воду, чтобы корпус не рассохся и не дал течь, но, в конце концов, осталась лишь дюжина тех, кто был в силах приводить в движение насосы и таскать вёдра. Остальные лежали или сидели на палубе, понурив головы, сквернословили и сыпали проклятиями, пили ром, который ещё оставался, и плевать им было на всё на свете. Лишь Боумен не унимался. Он сновал повсюду с самодовольной ухмылкой на роже и вовсю старался поскорее похоронить нас всех.
На следующее утро, пока не всё ещё находились под действием выпитого рома, я собрал экипаж на совет. Как квартирмейстер, я имел на это право. Пришли все, ибо надеялись громко выразить своё недовольство, отомстить виновнику, кто бы это ни был, хоть целому миру, если потребуется.
— Парни, — я придал своему голосу зловещее звучание, что заставило многих насторожиться, — вы видите, что на корабле сущий ад. Сплошные стенания и плач, ничего другого. Если они не прекратятся, мы перережем друг другу глотки задолго до того, как увидим конец этого проклятого штилевого пояса.
— Вот именно! — выкрикнул Боумен, что и ожидалось. — Об этом я и говорю всё время. Нам не надо было начинать этот переход, вот моё мнение.
— А кто из вас голосовал против, когда принималось решение? — прорычал я. — Кто? Покажите мне!
Стало тихо, пока вновь не заорал Боумен.
— Оттого, что человек изменил своё мнение, он не стал хуже, — заявил он торжествующе и огляделся, ища поддержки.
И, конечно же, нашлись такие, кто кивнул одобрительно, но никому не понравилось, что сказал это Боумен, гад такой. Они бросали угрожающие взгляды то в одну, то в другую сторону в поисках кого-нибудь, кто бы за всё ответил. Кого-нибудь надо было избить до полусмерти, чтобы все они успокоились, пришли в себя, это было очевидно.
