Николай Панов - Морские повести
— Махорку дают, да вот и старший лейтенант принес сигареты.
— А вот и шоколад, — сказал неожиданно Афонин. Он вытащил из кармана брюк полплитки в блестящей бумаге. — Ешьте, товарищ Москаленко, у меня лишний…
— Ешь! — радостно подхватил Зайцев. — Он, бродяга все равно его для девушек припас. Ему не нужно — он и так красивый.
— Спасибо, — почти прошептал Москаленко. Он снова начал бледнеть, откинулся на подушки. — Я о тебе, Зайцев, много думал. И о тебе, Дима. И о Мише Старостине. Цел Старостин?
— Жив-здоров Старостин, — сказал Зайцев. — Он теперь командир лучшего орудия.
— В последние дни наши корабли много с моря били, — тихо продолжал Москаленко. — Лежу в секрете и думаю: это «Громовой». По голосу узнаю.
— Постой, постой, — сказал, наконец, Филиппов. — Наверно, мы это и били! Перед самым наступлением много стреляли.
— Товарищи! — сказал вдруг Афонин. Он косился на часики, выступавшие из-под рукава фланелевки Зайцева. — В кино-то не опоздаем?
— А ты иди один, — злым шопотом сказал Зайцев. — Билеты у тебя, ты иди…
Все взглянули на Москаленко, как будто не слышавшего их, лежавшего откинув голову, вытянув руки вдоль тела.
— Какая картина? — каким-то особенным, чужим голосом сказал Москаленко. — Давно я кино не смотрел. Вы, друзья, конечно, идите, не задерживайтесь из-за меня.
— Мы с Зайцевым еще посидим, — решительно сказал Филиппов. — Время есть. И крутят сегодня какую-то американскую дрянь. Была бы наша картина!
Москаленко лежал попрежнему, но напряженность сошла с его лица.
— Во время тревог здесь плохо, — сказал он. — Кто ходить может, те прямым курсом в скалу, а мне нельзя. Вот лежишь и ждешь, пока на тебя бомба не капнет. На фронте — другое: там как ни охоте: следишь за ним, если снизится очень — ударишь. У нас недавно один боец «мессершмитт» из пулемета сбил. Ей-богу! А тут лежишь, слушаешь.
— А вот и они здесь! — перебил Зайцев. — Легки на помине.
Откуда-то из страшного далека, пробиваясь сквозь наглухо закрытые, затемненные окна, слышался надрывный рев сирен. Раненые поднимались с коек, накидывали байковые халаты, брали костыли…
— Вот, стало быть, и вам пора итти, — прежним равнодушным голосом сказал Москаленко.
— Накрылось наше кино. А ты торопился! — почти одновременно сказал Зайцев Афонину, не вставая с койки.
Тоскливый рев сирен продолжался. Унылый, нарастающий, выматывающий душу звук. К нему примешались мерный рокот моторов, торопливое и уверенное хлопанье зениток.
Палата уже опустела. В дверь заглянула сестра. Широкая, в длинном халате, подчеркивающем могучие контуры ее тела.
— Это что еще за собрание? Все в скалу! Посетителям сейчас здесь вообще не положено… Дежурный врач разрешил? А он вам разрешил во время тревог в убежище не итти?
— Разрешил, — с апломбом сказал Зайцев. — А вы, сестрица, присядьте с нами. Мы здесь до отбоя. Никому не помешаем. Шоколадцу? А может быть, папироску? Или вы тоже в скалу?
— Мне в скалу нельзя, — угрюмо сказала сестра. — Я дежурная по этажу. А вот если вы не уйдете, — честное краснофлотское, вызову дежурного врача, заработаете губу за неподчинение приказам.
— Это вы в своем праве, сестрица, — галантно произнес Зайцев. — А с другой стороны, возникает вопрос… Да вы присядьте, обсудим, как боевые друзья…
— Вот пойду и доложу дежурному врачу, — сказала сестра, исчезая в дверях.
— О чем разговор! — жалобно крикнул Зайцев. — Сидите ребята, сейчас улажу дело.
Он догнал сестру в длинном, ярко освещенном пустом коридоре, пошел рядом с ней.
— Если вы такая принципиальная, — с отчаянием сказал Зайцев, — если вы на принцип хотите: командуйте — на руках вынесем друга в скалу. Понимать нужно, каково ему здесь. Носилки дайте, мигом снесем.
Сестра остановилась. Ее толстощекое лицо было грустно, строго смотрели маленькие глазки.
— Нельзя его трогать, понятно тебе? — раздельно сказала сестра. — Две операции ему делали, весь бок вырван, нагноение, гипсу наложить нельзя. И шевелить его врач запретил. Что ж ты думаешь, мы не люди? Не снесли бы парня в убежище?
— Понятно, — сказал Зайцев.
Он больше не смотрел на сестру. Вернулся в палату немного медленнее, чем обычно. Перед дверью провел рукой вдоль потемневшего лица, точно надевая на него прежнюю маску веселья.
«Раз, раз, раз», — все ближе хлестали зенитки. Громыхнул тяжелый взрыв, как будто шатнулась стена, мигнули лампочки, легкая пленка извести выбелила проход между койками.
— Все улажено с сестрой, — весело сказал Зайцев, садясь рядом с Москаленко. — Так вот, по вопросу о «Громовом»…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
— Пожалуйста, ну пожалуйста! — все крепче сжимая локоть девушки, говорил Михаил.
Они остановились у заснеженного, чуть различимого в морозном ветреном мраке крыльца. Прожектор берегового поста снова скользил по небу. Высоко-высоко, в самом зените, тонкий луч замер. Упершись в облачко, будто плавился фиолетовым расплющенным концом.
Луч постоял неподвижно, медленно скользнул вниз, скрылся за невидимой сопкой. И с другой стороны узкое световое лезвие взметнулось вверх, подрожало в небе, нерешительно ушло за горизонт.
— Опять, верно, летает, — сказала Аня.
— Объект вроде вашего не так легко пробомбить, — отозвался Михаил. — Разве только с пикированья, как на той неделе… Что ж, так и не зайдем к тебе?
Уже второй час она мучила его, водя по заснеженным улицам базы. Он застал ее дома, но у нее сидела подруга. Аня сразу предложила пойти подышать свежим воздухом в такую славную погоду. Они гуляли, но Михаил не болтал на этот раз о всяких пустяках, не признавался ей снова в любви, а расспрашивал Аню о ее жизни. Ни слова не сказал о своей любви, только ненароком всматривался в ее худощавое, милое лицо.
И она разговорилась доверчиво и серьезно, без обычных отшучиваний, к которым привыкла в легких разговорах с ребятами. Они совсем промерзли, вернулись к ее дому, но Аня не хотела заходить внутрь, а время уходило, с каждой минутой шло все быстрее.
— Не доверяешь, Аня? — с болью спросил Михаил.
Он встал так, что совсем близко, на фоне темных, отполированных полярными ветрами досок крыльца, белело ее лицо, оттененное круглой шапочкой, сдвинутой немного назад. Она рванулась к ступенькам, но он нежно и крепко держал ее за локоть.
— Мне скоро на дежурство пора, — тихо сказала Аня. Вновь попыталась освободить руку, и это усилие стало будто пределом ее сопротивления. Она хотела остаться одна. Ей нужно было многое обдумать. Вот перестал говорить обычные любовные слова, расспрашивал о ее мечтах и стремлениях и сразу стал как-то особенно дорог… Ей было очень трудно противоречить ему.
