Джон Пристли - Затерянный остров

— Мистер Эннис… — Терри не отрываясь смотрела на него своими прекрасными глазами. — Вы ведь все выдумали?

— Мисс Райли… — Он вытащил кукурузную трубку и с глубокомысленным видом направил мундштук на Терри. — Мы живем в очень любопытном мире, вы это еще узнаете. Случаются вещи куда более чудные и куда ближе — например, на этой самой террасе. Я бы вам много мог порассказать.

— Да, Пат, с тебя станется, — ухмыльнулся мистер Финберг.

— Расскажи лучше, чем закончилось, дружище, — велел Джабб.

— Да этим и закончилось. Созвали еще одно собрание, Ластейн и говорит: «Похоже, ребята, я напрасно вас обвинял. Хэтч нашел способ проникнуть на пленку после смерти». Тут подхватился Воденберг, начальник рекламного отдела: «Да, история любопытная. Шепнуть кому надо, и ее раструбят все газеты отсюда до Род-Айленда». Ластейн на такое не пошел. «Никому вы ничего шептать не будете, Воденберг, даже не пытайтесь. Вы закроете рот на замок — это касается и всех остальных. Никому ни полслова, иначе студии конец. Я вам объясню почему. Публика либо поверит, либо нет. Если поверит, то перестанет смотреть наши картины из страха перед потусторонним. Если не поверит, то поднимет студию на смех. Согласны?» Все согласились. И тогда Ластейн обращается ко мне с вопросом: «Что все-таки делать? Вы писатель, Эннис, вы лучше разбираетесь в призраках и всяком таком, вы знали Хэтча при жизни… Как нам поступить?» Ну, я поразмыслил и придумал. Хэтч — или его дух — припер нас к стенке. Бороться с ним бесполезно, иначе мы так и будем резать в лапшу каждую отснятую картину. Нужно уступить ему — один раз, и тогда, возможно, он удовлетворится и пойдет пакостить куда-нибудь еще. А значит, нужно оставить его в этой картине и включить в титры. Я, конечно, понимал, как мы рискуем: вдруг дух этого актеришки только разлакомится и в следующей картине потребует уже главную роль. Но если сейчас он просто мстит, то авось успокоится на этом. Ластейна удалось убедить не сразу. Мы насели на него сообща, и в конце концов он сдался. Хэтча в этой картине оставили, так что, если раскопаете где-нибудь «Старого быка на Бродвее», увидите эту фамилию в титрах своими глазами. Наш маневр сработал. Ни в один другой фильм Хэтч больше не совался, так-то.

— Вот в это мы готовы поверить, — высказался за всех мистер Финберг.

Уильям на протяжении всего рассказа то и дело посматривал на Терри, пытаясь украдкой обменяться понимающими взглядами, как делают в компании все влюбленные. Сперва Терри вроде бы откликалась, но потом ее взгляд удавалось перехватить все реже и реже, пока наконец он не сделался совсем неуловимым. И улыбка ее была адресована не ему, хотя в этой улыбке как раз и отражалось все, чего он так жаждал, — мимолетная интимность, угадываемая безошибочно, как поглаживание по плечу. Смотрела Терри на только что пришедшего высокого молодого человека, вставшего позади Энниса и Джабба. Уильям уставился на новоприбывшего, закипая от ревности. Ужасное ощущение. Его замутило от нехорошего предчувствия.

— Хеллоу, дон Карлос! — выкрикнул кто-то. — Берите стул.

Вот, значит, кто это. Карлос Дивега, актер. Поблагодарив кивком и улыбкой, Дивега влился в тесную компанию за двумя столами с непринужденным изяществом, показавшимся Уильяму вызывающим. Вызов в его облике действительно угадывался, хотя большие темные бараньи глаза смотрели настороженно. Явный метис, скорее всего из Центральной или Южной Америки. Тщательно завитые иссиня-черные волосы отливали металлическим блеском. На гладком оливковом лице с точеным прямым носом выделялись толстые плебейские губы. Он был довольно красив, но на вкус Уильяма, ревниво изучившего каждую его черту, какой-то низкопробной красотой. Вся она была наносной, отражаясь только во внешности, а изнутри шла сплошная тупость. Так его увидел Уильям и немедленно невзлюбил. В нем соединились практически все ненавистные Уильяму в мужчине качества, хотя некоторым его чертам — статной фигуре, изяществу, мускулистой пружинистости — он втайне позавидовал. От Уильяма, как от ревнивого возлюбленного, не укрылось то, чего больше никто за столом не замечал: Терри и Дивега дошли до той степени единения, когда каждый взгляд и улыбка — это маленькое открытие, сближающее еще больше. Уильям почувствовал себя совсем беспомощным. С каждой минутой он делался все меньше, незаметнее, глупее, мрачнее, превращаясь в того, кого любая женщина охотно променяет на экзотического красавца актера с бесстыжими глазами.

Когда все разошлись, Терри невыносимо ласковым тоном объяснила, что ее пригласили поужинать на яхте с остальными, но завтра они, может быть, где-нибудь увидятся. Ночевать она будет на яхте, потому что съемки начнутся спозаранку. А Рамсботтому и коммандеру большой привет. Уильям не успел и слова вставить. Если Терри и заметила перемену в его взгляде, то ничего не сказала, а он, выбирая между разговором начистоту и молчанием, выбрал молчание. В отель он вернулся вместе с Эннисом, который сразу же удалился к себе в бунгало. Уильям поужинал с Рамсботтомом и коммандером, обсудил с ними шхуны и рано отправился спать. Второе пребывание на Таити начиналось неудачно.

3

На следующее утро Эннис, видимо, из дружеской симпатии к Уильяму, пригласил его на съемки, предупредив, что сегодня, возможно, последний день. Уильям согласился не раздумывая. Прежде всего ему, конечно, хотелось увидеть Терри, но и на съемки посмотреть было бы любопытно. Они взяли в аренду машину и к середине утра приехали на площадку, располагавшуюся в двадцати милях дальше по берегу, у живописного входа в небольшую лощинку, на полоске белоснежного песка. Посмотреть было на что. На двух грузовиках громоздились камеры и звукозаписывающее оборудование. Великий и ужасный Джозеф Сапфир в полосатом яхтенном костюме восседал в режиссерском кресле с фамилией, написанной на спинке белой краской. Вокруг суетилась свита — то и дело кто-то срывался с места, видимо, летя со всех ног исполнять указание. Уильям заподозрил, что неудача должна караться как минимум смертной казнью, иначе все это лишается смысла. Сапфир, как явный и непреложный кесарь в этой киноимперии, непременно должен обладать властью казнить и миловать своих подданных.

Там же стоял со своими подручными режиссер фильма, Майзен. И без того на редкость некрасивый, в зеленом берете и зеленой шелковой сорочке он напоминал распаренную лягушку, не переставая курил трубку и общался исключительно со своими двумя помощниками. Тем не менее в нем чувствовалась внушительная сила. Эннис шепнул, что Сапфир заплатил Майзену бешеные деньги, чтобы переманить с теплого местечка на берлинской студии «УФА» в голливудскую глушь. Что-то в самой позе герра Майзена — в простом повороте головы — выдавало презрение ко всей этой сапфировской затее. Лягушка, снизошедшая до работы с головастиками.