В морях твои дороги - Всеволожский Игорь Евгеньевич
И вдруг перед нами вырос самый странный корабль, какой я когда-либо видел. По бортам, трубе и надстройкам вился пожелтевший виноград. Прямо на палубе росли деревья с твердой и блестящей, точно лакированной, листвой. Сходни и те были превращены в дорожку, обсаженную желтым кустарником.
— Идем, идем же! — торопил композитор.
Мы поднялись по сходням.
Вахтенный офицер поздоровался с лейтенантом.
— А это чей хлопец? — спросил он.
— Сын капитана третьего ранга Рындина.
— Рындина? — озадаченно переспросил офицер — Как он здесь очутился?
— Он приехал из Ленинграда, хочет повидаться с отцом… Да пойдемте же скорее! Я мокр, как дельфин.
Офицер, как-то странно посмотрев на меня, пошел по скользкой палубе к люку.
— Не оступитесь, — предупредил он.
Мы спустились по железному трапу.
В узком проходе, освещенном тусклыми лампочками, офицер сказал:
— Подождите минутку.
Он постучал в одну из белых дверей.
— Войдите, — ответили ему.
Офицер вошел в каюту и притворил за собою дверь. Было слышно, как он докладывал о нас начальнику.
— О чем они там думают? Вот не вовремя, — приглушенно проговорил начальник. — Ну все равно, пригласите.
Дверь отворилась.
— Прошу к капитану первого ранга, — позвал офицер.
В небольшой каюте, за письменным столом, ярко освещенным настольной лампой, сидел грузный человек с начисто выбритой, лоснящейся головой и с живыми, карими проницательными глазами. Сказав композитору: «Садитесь», он протянул мне руку:
— Ну, здравствуй! Как же ты добрался до нас?
Я принялся рассказывать. Внимательно слушая, капитан первого ранга перебирал лежавшие на столе бумаги.
— Дело в том, что твоего отца сейчас нет, — сказал он, не глядя на меня. — Если хочешь, живи пока на корабле.
— А мама?
— Мама? — переспросил капитан первого ранга, подняв глаза к потолку. — Примем меры, чтобы ее обеспечили в городе жильем и устроили на работу.
— Когда же папа вернется?
— Должен вернуться, — пообещал он.
— Правда? — вырвалось у меня.
— Никита! — притянул меня к себе капитан первого ранга и заглянул мне в глаза. — Запомни на всю жизнь: коммунист никогда не лжет, всегда должен говорить правду. Даже если правда горька, как полынь… Твои отец — отважный и смелый человек. Он бывал и не в таких переделках и всегда возвращался… рано или поздно.
— А как же дядя Серго? Они ведь всюду ходили вместе?
— Тебе кто сказал?
— Его отец, художник. Вы знаете, Шалва Христофорович даже ослеп, когда узнал, что Серго…
Резко отстранив меня, капитан первого ранга встал:
— О чем ты говоришь?
— Мы с мамой встретили того врача, который лечит художника. Он сказал, что Шалва Христофорович получил извещение…
— Извещение?..
Капитан первого ранга нажал кнопку. Вбежал широколицый матрос с голубой повязкой на рукаве.
— Начальника штаба ко мне! Вы извините, — обратился капитан первого ранга к композитору, — я попрошу вас зайти ко мне через час.
Композитор поднялся и откозырял.
— Вестовой!
Матрос вернулся.
— Проводите сына капитана третьего ранга Рындина к Живцову.
— Есть!
— Иди, Никита, — сказал капитан первого ранга совсем другим, теплым голосом. — Познакомься с Живцовым, есть у нас тут один герой. Думаю, вы подружитесь.
— Идем, — позвал матрос.
— Найдите начальника клуба, — приказал ему капитан первого ранга, — и передайте: пусть снимет в ленинской каюте газету.
— Есть!
Мы вышли в тускло освещенный проход и завернули в темный закоулок.
Глава седьмая
БЫВАЛЫЙ МОРЯК
Первый раз в жизни я видел мальчика моих лет — настоящего матроса. Он сидел на койке в такой тесной каюте, что казалось в ней двоим разойтись невозможно. На синей фланелевке алел орден Красной Звезды и поблескивали две медали. Лицо мальчика было все в мелких веснушках. У него были огненно-рыжие волосы, оттопыренные уши и лихо сдвинутая набекрень бескозырка. Брюки были заправлены в такие большие сапоги, что, казалось, мальчик сам по себе, а ноги сами по себе или принадлежат другому. Он уставился на меня.
— Вот так штука… — протянул он. — Ты откуда свалился?
— Мне оказали, я буду с тобой жить.
— Добро! — показал он на верхнюю койку. — Ты что, от родителей сбежал?
— Почему? Я от родителей не бегал.
— Правду говоришь?
— А зачем мне врать?
— Дай честное морское.
— Но ведь я не моряк.
— Оно и видно… — протянул мальчик, критически меня разглядывая. — Не воевал?
— Нет.
— Ну, садись, — предложил он снисходительно. — Куришь?
— Не курю.
Он презрительно свистнул, оторвал клочок газеты, достал из кармана кисет с табаком, скрутил цыгарку с палец толщиной, чиркнул о подошву сапога спичкой.
— Ты что, вырасти хочешь?
Я сел рядом с ним на койку.
— За что ты получил орден? — спросил я.
— Мы высаживали десант и на обратном пути попали в «вилку». Командира ранило, ранило и Фокия Павловича, боцмана. Ну, я встал на место командира и рулил. Доставил катер в базу.
— И командир жив?
— Живой. Усыновитель мой, Виталий Дмитриевич Русьев. Учиться гонит. Только я не хочу.
— Почему?
— Не желаю, да и все тут. Я воевать хочу, а он меня тянет в Нахимовское.
— Что это за Нахимовское?
— Ничего-то ты, я вижу, не знаешь! Училище открывают. Наберут туда нашего брата, начнут драить. Усыновитель говорит: «Учись хорошо — станешь офицером». А я не хочу в училище. Книжки и тут читать можно. — Он показал томик «Морских рассказов» Станюковича. — Тебя как зовут?
— Никитой.
— А я — Фрол Живцов.
Он придавил сапогом цыгарку и зашвырнул под койку. Потом приподнял подушку. Под подушкой лежал автомат.
— Трофейный, — сказал Фрол. — Да ты не дрейфь, он сам не стреляет, — успокоил он меня. — Ты травить умеешь?
— Что, что?
— Ну, рассказывать небылицы.
— Нет, не умею.
— Значит, тебе — грош цена.
В дверь постучали.
— Прошу в кают-компанию, — позвал вестовой.
— Идем, — предложил я Фролу.
— Мое место в кубрике, — буркнул он. — Иди уж, рубай с начальством.
— Язык бы свой приунял, Живцов, — сказал матрос.
— А я что? Я ничего, — пробурчал Фрол и отвернулся к иллюминатору, за которым в камышах шумел дождь.
Глава восьмая
БЕЗ ОТЦА
Корабль был старый, ветхий. Палуба поскрипывала под ногами, а двери, стоило их тронуть, распевали на разные голоса. Вестовой пояснил, что до войны этот пароход совершал почтово-пассажирские рейсы по черноморским портам, но в войну ни разу не выходил самостоятельно в море. На нем временно поселились моряки с торпедных катеров.
— Бандура большая места всем хватит, — заключил матрос, показывая на каюты, расположенные по обеим сторонам коридора.
Кают-компания, в которую он меня привел, была тесная, низкая. На квадратных иллюминаторах висели красные занавески. Высокий курчавый капитан-лейтенант наигрывал что-то одним пальцем на стареньком пианино.
Когда я вошел, он захлопнул крышку, встал и протянул руку:
— Рад познакомиться! Я старший помощник командира. Меня зовут Андреем Филипповичем. Вот твое место, — подвел он меня к столу и указал стул. — Сейчас все соберутся.
Стол был накрыт на шестнадцать приборов. Один за другим стали собираться офицеры, и едва часы пробили двенадцать, как старший офицер пригласил всех к столу. Два стула остались почему-то незанятыми.
Вошел композитор, повесил фуражку и хотел было сесть на один из свободных стульев, но Андрей Филиппович поспешно сказал:
— Не сюда, пожалуйста! Вестовой! Дайте стул и прибор лейтенанту.
Когда композитор уселся в конце стола, где было так тесно, что офицеры с трудом раздвинули стулья, Андрей Филиппович сказал:
— Наши гости, прошу любить и жаловать: всем вам известный автор флотских песен и… — он сделал паузу, — Никита Рындин, сын нашего Юрия Никитича. Приехал из Ленинграда, да не прямым путем, а через Сибирь.
