В морях твои дороги - Всеволожский Игорь Евгеньевич
Мама надела пальто и расцеловалась с тетей Маро.
Стэлла кричала нам вслед:
— Приходи, Никито! Приходи обязательно, слышишь?
* * *Мы шли по удивительно узкой улице. На горах, возвышавшихся над домами, виднелись остатки крепостных стен и церкви с остроконечными серыми крышами. Было совсем тепло, и мальчишки кричали: «Подснежник! Посмотри, пожалуйста, свежий подснежник!» Они продавали букетики синих подснежников и розовых фиалок.
На мосту стоял патруль — четыре моряка с автоматами. Глубоко под ногами бурлила коричневая река.
— Кура, — пояснил Мираб. — Это наша Кура.
— Разве она не замерзает зимой?
— Она так быстра, что мороз не может в нее вцепиться!..
Мы поднимались все выше, и дома с открытыми настежь окнами очутились у нас под ногами. На крыше, в крохотном садике, две маленькие девочки играли в куклы. Мы пересекли широкий проспект, похожий на лес — так густо там росли пихты. По проспекту шли войска, мчались автомобили, троллейбусы и танкетки. Мираб повел нас по улице, круто поднимавшейся в гору. На горе, возле полосатой, замаскированной церкви, ветер раскачивал кипарисы.
— Гора Давида и храм Давида, — пояснил дядя Мираб.
Балконы выступали над первыми этажами и висели прямо над головой. Мы порядком устали. Наконец, мы вошли в ворота. В глубине двора стоял двухэтажный дом с галереей.
— Пришли, — сказал Мираб отдуваясь.
Он одернул черную блузу и нажал кнопку.
Нам пришлось подождать. Наконец, вышла пожилая, очень полная женщина в черном шелковом платье и черном платке.
— Гомарджоба! — поздоровался дядя Мираб.
— Гагимарджос, — ответила женщина густым, почти мужским голосом.
— Я привел гостей, Тамара.
— Шалва болен, Мираб.
— Разве это простые гости? — убедительно сказал Гурамишвили. — Жена капитана, друга Серго… Капитана Георгия знаешь? Это его сын.
— Жена Георгия? Его сын?! — воскликнула, словно испугавшись, Тамара.
С удивительной легкостью подобрав длинные юбки, она убежала наверх, оставив раскрытой дверь.
— Ну, я свое дело сделал, — сказал наш новый друг. — Теперь он будет беседовать с вами целый день, а мне пора на работу. Приходите, дорогие, как только освободитесь.
— Спасибо, — сказала мама, пожимая руку сапожнику. — Я не знаю, как вас благодарить. Вы нас приняли, как родных…
— Зачем говоришь такое? Тебе с сыном где оставаться? На улице? Разве можно на улице, — зима на дворе… Принял, не принял… Вечером приходите. Стэлла просила, жена… Запишите адрес.
Гурамишвили продиктовал адрес, приподнял кепку и ушел.
— Входите, хозяин просит! — крикнула нам с лестницы Тамара.
Мы поднялись на второй этаж. На широкой стеклянной галерее стояли пальмы и олеандры в кадках.
Мы разделись. Тамара распахнула стеклянную дверь и сказала:
— Они пришли, батоно!
Комната, в которой мы очутились, была высока и просторна. Через огромные окна струился ровный зимний свет. На тахту, на которой мог бы свободно улечься великан, спадал со стены пушистый ковер. Над ковром висели оленьи рога. На золотых с черным узором обоях висели картины в тяжелых рамах и кинжалы в оправе. На круглых столиках стояли узкогорлые глиняные сосуды. На паркете распласталась бурая медвежья шкура. Посредине комнаты стоял черный овальный стол. У окна, в глубоком покойном кресле с высокой спинкой, сидел старик с серебристыми вьющимися и мягкими, как шелк, волосами и пушистыми усами. Лицо его было все в мелких морщинках.
— Прошу прощения, что не мог выйти навстречу, — сказал он. — Прошу вас, подойдите ко мне.
Мама подошла к художнику и протянула руку.
— Я очень рад, дорогая! Вас зовут Ниной, не так ли? Георгий много говорил мне о вас. А где же Никита?
— Никиток, — позвала мама, — подойди к Шалве Христофоровичу.
Художник погладил меня по голове и улыбнулся. У него были черные, ясные, совсем молодые глаза.
— Сядьте, рассказывайте, — попросил он. — Когда вы приехали?
Мама рассказывала, а я разглядывал картины — горы в снегу, апельсиновые рощи, бульвары с пальмами, море, в котором борется с волнами корабль. Большая картина стояла на мольберте, завешенная серым холстом.
— Сколько вы перенесли! Как много горя на свете! — сказал, выслушав маму, художник. — Проклятая война! Жена моего сына, Серго, тоже была ленинградкой. Анна приезжала к нам в гости. Когда началась война, она стала разведчицей. Однажды, когда она перешла линию фронта, гитлеровцы захватили ее… — Голос художника дрогнул: — Ее мучили и потом повесили… Осталась девочка… Ее привез сюда один летчик. Она в деревне, у родственников.
Он умолк, мама тоже молчала.
— Серго горячо подружился с Георгием, Нина. Они оба отчаянные головы, эти мальчики. Они командуют катерами и повсюду ходили вместе. Кое-что они мне рассказывали, — продолжал художник. — Один раз Георгий спас Серго жизнь. С той поры они стали братьями… Они приезжали ко мне, оставались до вечера и переворачивали весь дом. Ваш Георгий надевал на себя медвежью шкуру, кричал: «Берегись, загрызу! Я медведь!» А Серго гонялся за ним с пистолетом. Потом они принимались бороться на тахте, как мальчишки… Они и меня тормошили, — продолжал он. — Заставляли взбираться на Мтацминду. Вот поглядите в окно. Видите гору? Это Мтацминда. А ты фуникулер видишь, Никита?
— Вижу.
Синий вагончик с белой плоской крышей медленно поднимался по отвесной горе, заросшей кустарником; Другой спускался ему навстречу.
— Серго и Георгий катались вверх и вниз, как маленькие. А я помню время, когда не было фуникулера. Это было очень давно. Я был тогда молод и карабкался на вершину, цепляясь за колючий кустарник. Я в этом доме родился и прожил шестьдесят девять лет… Тут и мой Серго вырос, тут и жена умерла и дочь… — Он задумался. — Когда Серго узнал все об Анне, Георгий обнял его, прижал к себе, и так они сидели всю ночь — голова Серго на груди Георгия… Вы знаете, я нарисовал их однажды, хотя они и получаса не могли постоять спокойно. Намучился с ними!.. Взгляните, в соседней комнате… Простите, что не могу проводить вас…
— Может быть, вам помочь? — спросила мама.
— Нет, благодарю вас. Я посижу тут.
Мама отдернула занавес, и мы вошли в небольшую комнату с низкой тахтой, прикрытой красным ковром, с письменным столом и книжным шкафом, набитым книгами.
— Мама, смотри! — схватил я ее за руку.
Над тахтой висела картина: мой отец на балконе, обнявшись с моряком с густыми черными усиками. Оба смеются будто увидели что-то очень веселое. Лицо моряка мне показалось знакомым. Но где я встречал его, я никак не мог вспомнить… Но что это? Из красной с золотом рамы мне улыбалась та самая девочка; которую я видел в театре! Она сидела на перилах балкона и, держа в руке круглое зеркальце, гоняла по стене солнечных зайчиков.
— Шалва Христофорович! — крикнул я в соседнюю комнату. — Скажите, пожалуйста: тут девочка с зеркалом, кто она?
— Моя внучка.
— Антонина?..
— Разве ты ее знаешь?
— Конечно! Я встречал ее в Ленинграде.
— Ну, ты опять ее скоро увидишь. Она сейчас живет в деревне, у моря, как раз там, где стоят катера.
Теперь я узнал моряка на картине! Он приходил в театр встречать Антонину. Ее отец — Серго Гурамишвили!
— Вы, Нина, живите, прошу вас, в комнате Серго, — предложил художник. — Боюсь, правда, вам будет там неудобно. Тогда здесь, может быть… в этой комнате… Я переберусь…
— Я очень благодарна вам, Шалва Христофорович, но мы сегодня уедем…
— Куда?
— К мужу. Ведь он так давно ждет нас!
— А вы знаете что? Мы отправим Георгию телеграмму, и он сам приедет за вами.
— Нет, нет! Мы так соскучились! — горячо возразила мама. — Каждый час кажется месяцем, а день — годом.
— Боюсь, вы не застанете Георгия, — с грустью сказал художник. — Когда они приезжали в последний раз, я, каюсь, подслушал их разговор. Они опять собирались куда-то… и у них теперь даже нет адреса.
Мама покачала головой.
