Джек Лондон - Морской волк. Бог его отцов

Это была моя первая за много месяцев ночь под кровлей, и я несколько минут нежился под одеялами — наконец-то не мокрыми от тумана и сырости — и размышлял сначала о впечатлении, произведенном на меня неожиданным затишьем, а потом о радости, которую доставляла мне мысль, что я покоюсь на матраце, сделанном руками Мод. Одевшись и открыв дверь, я услышал шум волн, все еще бившихся о берег и свидетельствовавших о бурной ночи. День был ясный и солнечный. Я изрядно заспался и, выйдя из хижины, ощутил внезапный прилив энергии и готовность наверстать упущенное время.

Очутившись на воздухе, я остановился как вкопанный. Я не мог не верить своим глазам, но был ошеломлен тем, что увидел. На берегу, в каких-нибудь пятидесяти футах от меня, лежало носом на песке лишенное мачт черное судно. Мачты и реи, перепутавшись с вантами и разодранной парусиной, свисали, покачиваясь, с его бортов. Я готов был протирать глаза от изумления. Сооруженный нами самодельный камбуз, знакомый уступ юта, низкая крыша кают-компании над самым бортом… Это был «Призрак».

Какой каприз судьбы занес его именно сюда? Что за поразительное совпадение? Я взглянул на мрачную, неприступную стену за моей спиной и пришел в полное отчаяние. Бегство было невозможно, о нем нечего было и думать. Я подумал о Мод, спящей в построенной нами хижине; вспомнил, как она сказала мне: «Спокойной ночи, Гэмфри». Слова «моя жена, моя подруга» промелькнули в моем мозгу, но звучали теперь погребальным звоном. Затем все поплыло у меня перед глазами.

Быть может, это продолжалось лишь долю секунды, но я не знаю, сколько времени протекло до тех пор, пока я пришел в себя. Передо мной лежал «Призрак», его нос врезался в берег, расколотый бушприт торчал в песке, перепутанные снасти, приподнимаемые волнами, терлись о борт судна. Нужно было что-нибудь сделать, что-то предпринять.

Меня поразило, что на борту не заметно движения. Я подумал, что экипаж, измученный ночной борьбою с бурей и крушением, теперь отдыхает. Следующая мысль была о том, что Мод и я можем все-таки как-нибудь скрыться. Не удастся ли нам сесть в лодку и обогнуть мыс, прежде чем кто-нибудь проснется? Я решил позвать Мод и сейчас же двинуться в путь. Я поднял руку, чтобы постучать ей, и вдруг вспомнил, как ничтожно мал наш остров. Нам не оставалось ничего, кроме широкого, сурового океана. Я подумал о наших уютных маленьких хижинах, о наших запасах мяса и жира, мха и дров и понял, что нам не выдержать путешествия по зимнему морю с его неизбежными штормами.

В нерешительности стоял я у дверей Мод. Нет, это невозможно, совершенно невозможно. В моем мозгу возникла дикая мысль ворваться и убить ее спящую. Но через секунду передо мной мелькнуло лучшее решение. Весь экипаж спал. Почему бы не взобраться на борт «Призрака» и не убить самого Вольфа Ларсена? Ведь дорогу к его койке я отлично знал. А потом… потом видно будет. Хуже, чем теперь, быть не могло.

Мой нож был у меня за поясом. Я вернулся в хижину за ружьем, убедился, что оно заряжено, а затем направился к «Призраку». Не без труда и промокнув по пояс, я взобрался на борт. Баковый люк был открыт. Я остановился прислушаться к дыханию людей, но внизу было тихо. Меня поразила новая мысль: что, если «Призрак» покинут? Я прислушался внимательнее. Ни звука. Я осторожно спустился по лестнице. На баке было пусто; стоял затхлый запах покинутого жилья. Повсюду валялась рваная одежда, старые морские сапоги, дырявые дождевые плащи — весь ненужный хлам, скапливающийся на баке во время долгого плавания.

Я поднялся на палубу с мыслью о том, что корабль спешно оставлен его обитателями. Надежда снова ожила в моей груди, и я уже более спокойно присматривался ко всему. Лодок не было. На кубрике я увидел то же, что и на баке. Охотники, по-видимому, укладывались с такой же поспешностью. «Призрак» был покинут. Он принадлежал Мод и мне. Я подумал о судовых запасах, о кладовой под кают-компанией, и у меня явилось желание поразить Мод чем-нибудь необычным к завтраку.

Реакция после пережитого страха и сознание, что страшное дело, для которого я сюда пришел, больше не нужно, пробудили во мне мальчишескую радость. Перепрыгивая через ступеньку, я взбежал по трапу. Огибая камбуз, я с удовольствием подумал о находившихся в ней великолепных кухонных принадлежностях. Я поднялся на ют и увидел… Вольфа Ларсена!

От неожиданности я с разгона пробежал еще несколько шагов по палубе, прежде чем мне удалось остановиться. Вольф Ларсен стоял на трапе кают-компании, видны были только его голова и плечи. Опираясь руками о полуоткрытый люк, он в упор смотрел на меня. Он не шевелился и только стоял и смотрел.

Я задрожал. Появилось привычное чувство тошноты. Я должен был ухватиться за край рубки, чтобы не упасть. Мои губы сразу пересохли, и я несколько раз облизнул их. Я не сводил глаз с Вольфа Ларсена. Мы оба молчали. Что-то жуткое было в его молчании и неподвижности. Мой прежний страх перед ним вернулся с удесятеренной силой… И так мы стояли и смотрели друг на друга.

Я чувствовал, что надо что-то предпринять, но беспомощно ждал инициативы с его стороны. Положение напомнило мне тот момент, когда я приближался к долгогривому секачу, и мое намерение убить Вольфа Ларсена под влиянием страха сменилось желанием обратить его в бегство. Тогда мне стало ясно, что я здесь не для того, чтобы уступать инициативу Вольфу Ларсену, а для того, чтобы проявить ее самому.

Я взвел оба курка и навел ружье. Если бы он шелохнулся или попытался спуститься в люк, я, без сомнения, застрелил бы его. Но он по-прежнему стоял неподвижно и смотрел на меня. Целясь в него дрожащими руками, я успел разглядеть, что его лицо сильно осунулось. По-видимому, он пережил сильные волнения. Щеки впали, на лбу залегли морщины. Глаза его тоже показались мне странными, и не только своим выражением, но и своим внешним видом; казалось, что их нервы и поддерживающие мышцы испытывали напряжение и слегка их перекашивали.

Мой мозг быстро работал, и я успел подумать о тысяче вещей. Но я не мог спустить курок.

— Ну что же? — нетерпеливо спросил он.

Я напрасно боролся с собой, стараясь заставить мой палец нажать собачку, и не мог выговорить ни слова.

— Почему вы не стреляете? — спросил он.

Я откашлялся, но говорить все-таки не мог.

— Горб, — медленно проговорил он, — вы не можете этого сделать. Не то чтобы вы боялись, но вы бессильны. Ваша условная мораль сильнее вас. Вы раб взглядов, общепринятых среди людей вашего круга. Их кодекс с детства вдолбили вам в голову, и, несмотря на всю вашу философию и на мои уроки, вы не можете заставить себя убить безоружного, не оказывающего сопротивления человека.