Барбара Картленд - Влюбленная в море
Леди Мэри объяснила ей, в чем заключаются обязанности фрейлины, и сделала это с таким юмором, что Лизбет не смогла удержаться от смеха. Следующие сорок восемь часов она только и делала, что смеялась, поскольку все фрейлины оказались веселыми беззаботными бойкими молодыми леди, которые находились в состоянии непрекращающихся боевых действий с придворными джентльменами.
Лизбет с удивлением узнала, что спали фрейлины все вместе в длинной спальне, смежной с комнатой, куда провели Лизбет по приезде и которая служила им гостиной. Но когда Лизбет вслух высказала свое удивление тому, что фрейлины пользуются общей спальней, леди Мэри рассмеялась.
— Ее величество считает, что это помогает нам удержаться от греха, — объяснила она. Но лукавое выражение ее личика сказало Лизбет, что, по крайней мере, сама леди Мэри находит пути, чтобы обойти благочестивые строгости королевы.
В первый же вечер Лизбет смогла убедиться в том, что фрейлины пользуются во дворце сомнительной репутацией. Собравшись в спальне, девушки весело болтали, а две из них показывали Лизбет новый танец, как вдруг дверь распахнулась и в комнату как к себе домой ворвался сэр Френсис Ноулз, старый ветеран и ученый, и принялся шумно возмущаться.
Сам он был полуодет, держал в руках тяжелый том, на носу его красовались круглые очки, и невозможно было удержаться от смеха, когда он, прохаживаясь взад-вперед по спальне, на латыни принялся распекать фрейлин за шум, который они учинили и который мешал его научным занятиям и вечернему отдыху.
Некоторые фрейлины, успевшие снять платья, стали просить его удалиться, но он клялся, что не уйдет, раз его лишают возможности отдыхать. Только когда девушки пообещали вести себя потише, он наконец избавил их от своего общества.
Впрочем, инциденты подобного рода происходили здесь частенько, и не удивительно, что фрейлины то и дело находили поводы для смеха. Но все они панически боялись королеву, и Лизбет хорошо их поняла, когда сама предстала перед ее величеством. Глядя на королеву, невозможно было поверить, что ей уже пятьдесят пять. В платье с широкой юбкой на фижмах, с синим, расшитым серебром, глубоко вырезанным корсажем, с пышными рукавами в прорезях, украшенными жемчужинами величиной с куриное яйцо, она выглядела не только царственной, но и прекрасной.
Лизбет присела в глубоком реверансе, и все, что она слышала прежде о королеве, показалось ей незначительным по сравнению с потрясающим впечатлением величия и обаяния женственности, причем грань была столь тонкой, что трудно было определить, где кончается государыня и начинается женщина.
Лизбет впервые стала понятна сила воздействия королевы на собственную страну и на мир в целом. Она увидела, почему мужчины рвутся сражаться и умирать за Елизавету, и почему она так непостижима для подданных других стран. В это мгновение Лизбет вспомнила, как дрогнул голос Родни, когда он говорил о Глориане. Теперь девушка увидела сама, как видели многие до нее, как королева, умная, блистательная, властная, величественная, зачаровывает двор и всю страну и ведет королевство вперед силой своего могучего духа.
Только женщина, наделенная величайшими талантами, способна сделать это.
Тем же вечером на балу, когда Лизбет наблюдала за танцующими, к ней подошел лорд-канцлер сэр Кристофер Хаттон и спросил, как она провела свой первый день при дворе. Вопрос захватил Лизбет врасплох, и она проговорила с запинкой:
— Все здесь такое потрясающее и особенно… особенно королева.
Сэр Кристофер улыбнулся.
— Королева ловит людские души, — сказал он, — и наживка у нее такая сладкая, что никто не в силах ускользнуть из ее сетей.
Лизбет поняла, что он имел в виду, и очень скоро обнаружила, что и ее душа попалась в сети Елизаветы.
Как только упоминалось имя королевы, тут же начинали превозносить ее добродетели, но фрейлины видели свою государыню в несколько ином свете, чем прочие. Им позволено было изредка заглядывать за ширму строгого этикета. Королева могла быть мила, ласкова, сердечна, а через секунду обрушивалась на того же самого человека с яростью летнего урагана. За улыбкой следовали слезы, которые снова сменялись улыбкой с той же внезапностью, с какой она сменялась слезами.
Но даже в гневе королева не теряла царственного величия. Сегодня, вся в белом на золотом троне, она выглядела богиней, и легко было понять, почему сердце каждого мужчины, будь он молодой граф Эссекс или старый сэр Уолсингем, начинало биться чаще вблизи нее. По мнению Лизбет, графом попеременно овладевала то бешеная жажда деятельности, то глубокая апатия, однако все при дворе восхищались им, а королеве в его отсутствие явно недоставало его молодой непосредственности.
Каждая фрейлина была в кого-нибудь влюблена. Леди Мэри Говард дерзко кокетничала с самим графом Эссексом. Элизабет Трогмортон, чьи голубые глаза и золотистые волосы напоминали Лизбет о Филлиде, тосковала по сэру Уолтеру Рейли. Другим нравились надменный граф Саутгемптон, высокий изящный сэр Чарльз Блаунт, еще один фаворит королевы, или ее крестник сэр Джон Харингтон.
— Не пройдет и недели, как и ты в кого-нибудь влюбишься, — заверила ее леди Мэри.
Лизбет не стала поверять ей свою сердечную тайну. Она знала, что ни один из этих блестящих молодых людей не сравнится для нее с Родни.
Лизбет находила невозможным полностью отключиться от мыслей о нем даже на минуту, на краткую секунду из двадцати четырех часов, и этому конечно же способствовали исполнявшиеся во время трапез баллады и песни, в которых неизменно говорилось о любви. Когда ее величество обедала в узком кругу, то слушала песни, возбуждающие в слушателях самые нежные чувства. И сам дворец, старый, с угрюмыми серыми стенами, казался тем не менее весьма подходящим местом для обитавших в нем великолепных кавалеров и прелестных дам, и купидон денно и нощно трудился здесь не покладая рук и подстерегал своих жертв за каждой колонной.
Придворные неторопливо вставали, готовясь покинуть собор. Лизбет стряхнула с себя задумчивость и заняла свое место между фрейлинами, которые медленно потянулись к выходу. Королева собиралась отобедать у лондонского епископа, после чего процессия в том же порядке должна была вернуться в Уайтхолл, но уже при свете фонарей. Едва королева вступила на крыльцо, как толпа закричала:
— Боже, храни королеву!
Королева с улыбкой помахала рукой и ответила:
— Боже, благослови мой добрый народ.
Ее слова вызвали восторженный гул. Королева произнесла звучным голосом:
— У вас может быть и более выдающийся монарх, но никогда не будет более любящего.
