Алексей Зотов - Приключения Бормалина

А в душной тесноте фаэтона офицер осторожно вынул из клетки одушевленную кучу малу, где можно было разобрать ноги Штурмана и локоть Меткача, плечо Джо-Джо и голень Китайца, мой затылок и длинный позвоночный столб Хека. Офицер бережно распутывал, разбирал, раскладывал нас на подушках фаэтона, а Роберт, достав большую бутылку минеральной воды, брызгал на наши лица.

Долго мы приходили в себя, но вот закряхтели, зашевелились, начали растирать руки-ноги, восстанавливая кровообращение. Суставы защелкали, кровь побежала к сердцу и от него. Закачался фаэтон, заскрипели его рессоры, а вот кто-то тихонечко затянул:

— Э-ге-ге-хали-гали…

Тут выдалась пауза, нарушаемая только бульканьем минеральной воды. Это Джо-Джо надолго припал к бутылке. Мы терпеливо ждали, пока он напьется.

Вряд ли кто обращал внимание на неприметный фаэтон, что бойко катил, покачиваясь на мягких рессорах. Но попробуйте не обратить внимание, когда из фаэтона вдруг раздается на всю улицу нестройное мужское многоголосие:

— Э-ге-ге-абордаж!

Друг Роберта жил на северо-восточной окраине города, в Гейзер-квартале, куда мы добирались три четверти часа. Пришлось сменить несколько фаэтонов, пролеток, карет, чтобы сбить со следа возможных сыщиков губернатора. Непростой системой переулков мы попали на задворки зоопарка, где покачивался подвесной мостик через ручей. Сразу за ручьем начиналась узкая гранитная тропка вверх, плавно переходившая в ступени лестницы, которая и привела нас в мансарду нужного дома. Здесь и жил друг Роберта, так и просидевший, невзирая на жару, всю дорогу в фуражке, очках и перчатках. Придя домой, он сразу скрылся за перегородкой.

Пока он переодевался, Роберт сварил кофе и приготовил бутерброды. Было заметно, что он хорошо здесь ориентируется.

— Сэры, — сказал он, разливая кофе по чашкам, — а ведь вас ожидает сюрприз. Особенно вас, сэр Бормалин.

Я отложил бутерброд и ответил:

— После нашего фантастического побега, сэр Роберт, я уже, наверно, ничему не удивлюсь.

Ребята пили кофе и посмеивались, глядя в окно. Там, вдали, был виден океан.

— Помните, сэр Бормалин, наш с вами разговор о происхождении человека?

— Ну-ну-ну… Что-то такое было…

— Если помните, я говорил о гиббоне, который умнеет год от году, — продолжал Роберт, слегка улыбаясь.

— А, умнеет на глазах! — вспомнил я.

— Совершенно верно! — Роберт совсем расцвел. — Так вот он!

Из-за перегородки вышел — с улыбкой до ушей — в красно-синей полосатой маечке и жокейской кепке, из-под которой торчали рыжие патлы, в синих джинсах, обтягивающих слегка кривоватые ноги, двухметроворостый гиббон!

Что тут началось!

— Боб! — скаля зубы, знакомился он с нами и обнимался так, что трещали наши грудные клетки. — Боб!.. Боб!.. Будем знакомы — Боб!..

— Да, ребята, — покачал головой Штурман, когда буря восторга утихла. — С вами не соскучишься!

Потом мы сидели на полу вокруг портуланы, вчера нарисованной Робертом, и держали совет.

— Я достану коней, — тихо говорил Боб, — и ровно в полночь буду ждать вас здесь. — Он показал на Восточные ворота Бисквита. — Может быть, что-нибудь подберу из оружия и одежды. Бойтесь засад. Ночами в округе бесчинствует шайка Джиу. Много беглых, много индейцев, да и просто дикие звери выходят ночью на промысел. Так что держите ухо востро. Фургон оторвался от вас почти на трое суток, но верхом — если, конечно, ничто вас не задержит в пути — вы догоните его еще до озера Ит. Если отобьете узников, то сразу уходите в горы, туда карабинеры не сунутся. А за перевалом вам уже никто не страшен. А сейчас я убегаю, — спохватился Боб, взглянув на часы, висевшие у окна. — Через пятнадцать минут мне надо обязательно быть в зоопарке. До темноты никуда не выходите. Вас уже наверняка ищут.

— Боб, — я взял его за рукав, — мне позарез надо к обсерватории. Тоже, понимаешь, важное дело…

— Что, прямо сейчас?

— Да, до сумерек.

— Что ж, да будешь ты жив, здоров и могуч!.. — И Боб очень подробно, квартал за кварталом, стал объяснять мне кратчайший путь, сетуя, что не может меня проводить. Потом объяснил, во что мне переодеться, и умчался, протарахтев деревянными ступеньками лестницы.

Я достал из шкафа одежду, о которой он говорил, и направился за перегородку к зеркалу. Следом за мной впорхнул Роберт.

— Я тоже оставляю вас, сэр Бормалин, — тихо и просто сказал он.

— Как это? — не понял я, роняя кафтан.

Вот тут Роберт и признался, что Авант и Гарри не выходят у него из головы уже который день, которую ночь. И он очень боится, как бы с ними что-нибудь не стряслось.

— Я очень к ним привязан, сэр Бормалин, — признался он, — и чувствую, что теперь я нужнее им. Поэтому полечу-ка я своим ходом вдогонку за фургоном.

Ох, как я его понимал!

— Знаете, Роберт, — сказал я, — как мне хотелось бы иметь такого друга, как вы!

— Ну и ну, Бормалин! — укоризненно ответил он, не задумываясь. — Что значит «хотелось бы»? Ведь мы друзья. До встречи! — И он упорхнул в окно.

А через пять минут и я вышел из дома. Выглядел я как коренной бисквитец — с вязанкой тростника через плечо, в потертом кафтане и таких же штанах, в типично бисквитской шляпе. Я быстро шел маршрутом, который проложил Боб, и думал о дружбе.

Большой нескладный немолодой человек с гитарой, так же как и два дня назад, сидел на ступеньках обсерватории и еле слышно перебирал струны, клоня к ним седую голову, освещенную последними солнечными лучами.

Он был задумчив и беззаботен одновременно и приветливо улыбался, когда слышал звон медяка в шляпе, лежавшей рядом, а улыбаясь, наигрывал громче, благодарнее. Потом голова снова клонилась к деке, он забывался, уходил в себя, а пальцы не прекращали еле слышного плетения мелодии, не имеющей ни начала, ни конца.

Солнце садилось, золотя купола и крыши, тихо бил невидимый колокол, и его звуки мягко теснили тишину вечернего города. Наигрывала гитара. Я подошел к этому человеку, поздоровался и сказал:

— Не могли бы вы напеть одну песенку?

Он улыбнулся мне как старому знакомому. Он был слеп. Это была замечательная улыбка, предназначенная всем сразу и мне лично — глаза в глаза, понимаете?

— Какую же? — спросил он.

— Там есть такие слова:

…Мэри-Джейн, Джейн-Мэри,Ты цветок душистый прерий…

Гитара смолкла. Она, по-видимому, нечасто затихала в его руках.

— Зови меня Менестрелем, друг, — сказал он слегка озабоченно. — А как мне называть тебя?

— Бормалин. — И я пожал его длинную узкую ладонь.