Вернер Гильде - Непотопляемый «Тиликум»
Вечером боцман еле добрался с одним костылем до своей каюты. Там он закатил грандиозный скандал нашему плотнику. Тот отказался делать ему новый костыль.
— Не имеешь права мне приказывать, — орал плотник. — Скажет штурман — сделаю, а так не буду!
Плотник был швед и норвежца-боцмана недолюбливал.
Йохансен быстро выучился передвигаться с одним костылем. Жалостливых на всем корабле не нашлось. Четыре или пять недель спустя капитан Педерсен, по-прежнему редко появлявшийся на палубе, остановился возле сутулившегося на своем обычном месте боцмана.
— Ну что же, пора снимать лубок.
Йохансен тотчас закатал повыше штанину, оперся рукой о релинг и вытянул перед капитаном свою ногу. Задранную вверх оголенную ногу держали двое парней, сам же Педерсен острым ножом вспарывал бинты. Не простое это дело — разрезать каменной твердости смоляную повязку на корабле, испытывающем и бортовую, и килевую качку. Страшно — а ну как нож сорвется? Губы у Йохансена побелели, даже сквозь волосню заметно было. Но деваться-то ведь некуда. За операцию взялся сам капитан, а уж ему лучше не перечить. И то сказать, брякнешь что под руку, а рука-то и дрогнет. Но нет, капитан оказался ловким хоть куда. С одного раза он лихо располосовал весь лубок вдоль шины от колена да ступни, и ни разу нож не соскользнул. Потом просунул пальцы в образовавшуюся щель, рывок — и смоляной панцирь с треском разлетелся. В тот же миг Йохансен дико вскрикнул, схватил свой костыль и ахнул им капитана. Боцман сидел, а Педерсен стоял, поэтому удар пришелся прямо по капитанской голени. Завопив от боли, капитан повалился на палубу, а боцман, изрыгая проклятия, ухватился за свою освобожденную от лубка ногу. На какой-то момент штурмана и оба матроса оторопели, но быстро пришли в себя и всем гуртом навалились на боцмана.
Нас эта операция страх как занимала. Кому другому, а нам крайне важно было знать, как теперь Йохансен себя поведет. Превращение операции по снятию лубка в неистовую драку нас, разумеется, очень поразило. Я тут же ринулся по трапу на шканцы и, взбежав, увидел, что первый штурман молотит костылем Йохансена. Тот еще шевелился, покуда очередной удар, прямо по черепу, не лишил его сознания. Второй штурман от души угощал боцмана пинками. Оба матроса благоразумно держались в сторонке, оказывая помощь тщетно пытавшемуся подняться на ноги капитану.
Понемногу страсти улеглись, и мы принялись зализывать раны. Боцманский костыль перебил капитану ногу. Плотник, парусный мастер и я имели уже в таких делах довольно приличный опыт и лубок капитану наложили что надо.
Потом занялись Йохансеном. Удары костылем его голова перенесла вполне удовлетворительно, и кости почти все оказались целы. Пострадала лишь здоровая прежде нога, павшая жертвой не то пинка, не то удара костылем. Так или иначе, но у самой щиколотки она была переломана. Когда мы стянули с него штаны, чтобы наложить лубок, глазам нашим предстала редкостная картина. Только что перебитая нога поросла густой, черной, курчавящейся шерстью, а та, что поломалась прежде, сверкала белизной, и волос на ней почти не было. Зато вся она была в мелких капельках крови: капитан разом вырвал с корнем все волосы, прилипшие к смоляной повязке. От адской боли Йохансен очумел и, ничего не соображая, принялся крушить кого ни попадя. В итоге на корабле — две поломанные ноги.
На следующий день капитан отстранил Йохансена от должности за наглое нападение на судового офицера. Боцманом вместо него назначили нашего судового плотника, а плотником стал я.
Дальнейшее плавание вокруг мыса Горн было трудным, но обошлось без особых приключений. Оба моих пациента не вылезали из коек. На костылях в такую погоду им на палубе делать было нечего. Йохансену я соорудил второй костыль и, вручая его, не удержался от кое-каких наставлений, встреченных им весьма мрачно. Он долго бухтел что-то себе под нос, однако выступать в открытую не отважился.
Капитан вызвал меня лишь у самого Южного тропика.
— Восс, разрежьте мне этот проклятый лубок.
Я аккуратно прорезал бинты вдоль всей шины.
— Спасибо, можете идти.
Я тотчас же поспешил к Йохансену. Он все еще жил в своей боцманской каморке.
— Йохансен, с капитанской ноги я лубок уже снял. Теперь твоя очередь.
Он судорожно вцепился в край койки. Господи, как дрожали его руки, покуда я трудился над смоляной повязкой. А когда я взялся было за края разреза, он обреченно смежил веки и до скрипа стиснул зубы. Однако, убедившись, что ломать лубок я вовсе не собираюсь, он снова раскрыл глаза и озадаченно посмотрел на меня.
— Вот тебе ножницы, срезай осторожно волосы и снимай понемногу повязку. Каюту к вечеру освободи, сюда вселится новый боцман.
До самого Сан-Франциско не было на «Дж.У.Паркере» более смирного и исполнительного матроса, чем Йохансен. Как только мы ошвартовались, он тут же испарился с корабля, плюнув на заработанные деньги.
Взял расчет и я. Золотые россыпи Калифорнии! Сколько я о них слышал всяких чудес! Чем черт не шутит, может, я и вправду стану еще миллионером, как рекомендовал мне когда-то отец.
13
Сан-Франциско. Снова на «Дж.У.Паркере». «Йес, сэр». Медицинский сундучок. Штурманские экзамены.
Над Сан-Франциско сияло жаркое солнце. Мы с Францем, тоже соблазнившимся стать миллионером, волочили свои морские сундучки по пыльным улицам. Нескончаемый людской поток обтекал нас со всех сторон. Иммигранты, золотоискатели, китайцы, лощеные буржуи в цилиндрах, погонщики мулов, доставлявшие на выносливых спинах своих бессловесных подопечных провиант для золотоискательских лагерей, дамы всех разрядов и состояний. Все они болтали, кричали и переругивались друг с дружкой.
Потолкавшись часа полтора туда-сюда, мы нашли наконец бордингауз, где можно было преклонить голову на ночное время. Хозяин с ходу потребовал задаток и заломил такую несуразную цену, будто мы собирались снять не жалкие койки, а по меньшей мере апартаменты о пяти комнатах в самом шикарном отеле.
— Ну, Франц, — сказал я, — с этакими ценами ни в жизнь нам с тобой не стать миллионерами. Нет, дружище, тут мешкать нельзя. В горы надо подаваться, золото рыть, и чем скорее, тем лучше. Видал, внизу, в баре, парни сидят? Похоже, золотоискатели.
Из-под кровати невозмутимо выползла стайка клопов. Я тут же прихлопнул их ногой. Не иначе как прежние постояльцы вели с паразитами войну не на жизнь, а на смерть. Все стены позади кроватей пестрели полукружьями засохшей крови и раздавленными клопиными останками.
После битвы у победителей вошло, вероятно, в обычай вытирать руки об одеяло. Судя по виду этой постельной принадлежности, добрый сей обычай возник никак не позже, чем полгода назад.
