Вернер Лежер - Капитан «Аль-Джезаира»
Боже мой, жена Луиджи! Она была единственной женщиной на борту «Астры». Каких трудов стоило де Вермону казаться безучастным! К счастью, ему удалось все же взять себя в руки и довольно равнодушно продолжать расспросы.
— Ее что же, разлучили с ребенком?
Еврей воздел руки кверху. Подробности ему неизвестны. Сердце де Вермона громко стучало. Как бы Шимон не услышал. Как скверно, что он вдруг замолчал. Расспрашивать дальше? Шимон хитер как лиса.
Итак, сомнений почти никаких. Женщина — мертва. А мальчик? Его надо найти! И вот как раз сейчас, когда, казалось бы, без особых усилий можно все узнать, вдруг — молчание.
— Нет большего горя для матери, чем быть разлученной со своим ребенком, ничего не знать о нем, — решился все же сказать де Вермон, рискуя раскрыть свои карты.
— Я слышал, будто мальчика подарили титтерийскому бею [12].
Француз устало махнул рукой («Твоя болтовня надоела мне, Шимон» — означал этот жест), вслух же сказал:
— Я трачу время на пустяки. А меж тем ворота могут запереть. Мне было бы весьма неприятно беспокоить консула ночью. Итак, договорились: ты доставляешь мне рисунок, я плачу за него.
— Если рисунок не уничтожили, вы получите его. Я наведу справки. Где я смогу найти вас, господин де Вермон?
— Спроси обо мне на паруснике, Шимон. Однако помни, пожалуйста, что хоть картину мне получить и очень хочется, но все же — за соразмерную цену.
Пьер Шарль ушел, а неделю спустя выяснилось, что в дело вмешался Бенелли, хотя Шимон к этому и был абсолютно непричастен.
Когда торговец путем осторожных расспросов вышел наконец на человека, к которому среди прочих нестоящих вещей попал и рисунок, то узнал, что всего несколько часов назад его уже купил какой-то негр. Чернокожий долго копался в барахле, хотел то и это, выискивал нечто привлекательное, брюзжал на высокую цену и, так ничего и не купив, продолжал рыться дальше. Вдруг он наткнулся на пустяшную картинку. О, какая чудесная женщина, не женщина, а райская гурия, каких пророк сулит правоверным на небесах. Да еще с прелестным, улыбающимся ребенком. Он берет эту картинку. Сколько за нее? Лишь теперь старьевщик рассмотрел как следует рисунок. Да, в самом деле неплохо… Чернокожий все еще закатывал от восторга глаза. Так сколько же содрать с него за удовольствие от этого клочка бумаги? Два цехина. Сколько? Негр сделал вид, будто не расслышал. Да, два цехина. Вопль протеста — не то чтобы очень уж всерьез, зато громко. Одного цехина вполне хватит! Что, отдавать картину за полцены? Ну уж нет! Продолжая орать, чернокожий швырнул монеты на пол, схватил рисунок и был таков.
Отличное дельце! Продавец радостно потер руки. Целых два цехина задаром! Конечно, задаром: сам-то он за эту бумажку ровным счетом ничего бы не дал.
— Что за негр? — спросил Шимон, прерывая словоизвержение единоверца.
— Я не знаю его; не могу даже вспомнить, чтобы встречался с ним когда-нибудь на городских улицах. Человек, каких в Алжире сотни. Никаких бросающихся в глаза примет, ни на лице, ни в походке, ни в манере держаться, разве что очень уж по-детски радовался красивой картинке.
Два цехина… Вот досада! Шимон дал бы и десять, и даже двадцать, не сунь глупый негр свой черный нос в ту кучу старья…
Радость торговца сменилась досадой.
Посвящать своего знакомца в подробности Шимон посчитал необязательным.
Погруженный в свои мысли, засунув руки в широкие рукава кафтана, тащился он по горбатым переулкам домой.
Случайно ли то, что он пришел слишком поздно? Шимон не верил в случай. Очень уж необычны обстоятельства. Француз хотел пополнить картиной свою коллекцию. Он, еврей Шимон, желая разыскать рисунок, осторожно расспрашивал о нем в разных местах. Все было вполне безобидно и никаких подозрений вызвать вроде бы не должно. И все же, значит, какие-то слухи поползли. Кто-то другой учуял запах жареного и в последний момент успел выхватить добычу. Коран не разрешает изображать людей. Как и все негры в Алжире, покупатель наверняка мусульманин. Тогда его поведение во время покупки — притворство. Господину де Вермону дорого обойдется его страсть к коллекционированию. Шимон даже хихикнул украдкой. Француз заплатит любую цену, в этом он не сомневался. Не иначе как рисунок представляет собой значительную ценность. Без сомнения, скоро он снова вынырнет где-то, может, даже у Барчи, богатейшего из алжирских евреев, — и будет тогда стоить втридорога.
Соображения торговца Шимона были абсолютно правильными. Он узнал, что, кроме де Вермона, добычей с «Астры» интересуется еще какой-то человек. Но как же, Боже правый, переплетаются события — всего не предусмотришь!
А пока поиски безрезультатны. Так он и доложил, скрепя сердце, Пьеру Шарлю. И тут-то мнение его о высокой стоимости картины сильно поколебалось.
— Пустяки, приятель! — рассмеялся француз. — Я ведь и не собирался тратить большую сумму на неизвестный мне, может, и вовсе не представляющий ценности листок бумаги. Бывает, правда, что коллекционеры платят за какие-то вещи куда больше, чем они стоят, и при этом даже разоряются — я не из таких.
Конечно, принеси Шимон рисунок, Пьер Шарль беспрекословно заплатил бы соответствующую сумму, хотя бы для того, чтобы порадовать картиной Луиджи. Вопрос о рисунке и поручение разыскать его были только предлогом, чтобы узнать хоть что-то о людях, оставшихся на купеческом судне после боя. Это удалось, а картина — Бог с ней — теперь не так уж необходима.
Француз вел в кофейнях разговоры с разными людьми, сводил их незаметно к событиям на «Астре» и знал теперь, что случилось с несчастными генуэзцами. Никаких существенных новостей, впрочем, выудить не удалось. Рафаэла Парвизи — мертва, в этом все были едины. Бросилась со стены в саду Касбы, где содержались женщины дея. Приступ тоски, а может, и умопомешательство. Целое состояние упустили турки. Какой выкуп можно было бы получить за такую женщину!
Сведения о людях с «Астры» держались в строжайшем секрете. Можно было только надеяться, что когда-нибудь завеса тайны все же приподнимется. Уже сама высадка пленников в Сиди-Ферухе была событием необычным. Что кроется за этим?
А пока приходилось довольствоваться известием, что маленького Ливио послали в подарок титтерийскому бею. На этом пока можно и остановиться.
Назад в Ла-Каль!
* * *О человеке по имени Бенелли, которого банкир Гравелли называл ренегатом, де Вермон ничего не знал.
Итальянец Бенелли перешел из католичества в ислам. Не по убеждениям, а лишь оттого, что был неугомонным авантюристом и властолюбцем и испытывал сатанинскую радость оттого, что мог безнаказанно губить мирных людей и даже вмешиваться в судьбы целых государств. И у прежнего, ныне отстраненного властителя, и у нового дея Омара-паши он занимал весьма своеобразную должность. Официально он на государственной службе даже не числился, однако через его руки проходило очень многое. Он бывал в Касбе, когда ему хотелось. Многие высокие чиновники дрожали, завидев Мустафу — под таким именем был известен Бенелли в Алжире. Европейские консулы с ним не общались; они не знали даже, кто он — турок, араб или мавр. Известно было только, что человек он опасный, но голова у него светлая, и он может, если пожелает, говорить с кем угодно на его родном языке. Жил он неподалеку от замка в небольшом старом доме, побывать в котором удалось лишь очень немногим. В народе его называли Ученым Мустафой, ибо не знали об этом молчаливом человеке ничего, кроме того, что он вечно корпит над старинными трактатами и лишь изредка исчезает куда-то на несколько недель, а то и месяцев. Так он и жил, целиком уйдя в свои науки. Стоило где-нибудь объявиться старинным рукописям или книгам, на каком бы языке они ни были написаны, сразу же там оказывался посланец Ученого, чтобы приобрести находку для своего господина; он платил больше, чем могли бы предложить все другие. Случись же, что счастливый обладатель не выразит готовности распроститься со своим сокровищем, у Мустафы в запасе был некий безотказный прием, всегда приводящий к успеху. Становиться ему поперек дороги торговцы даже и не пытались — себе дороже.
