Виктор Устьянцев - Почему море соленое
— Подумаешь, указчик! — обиделся я.
— А ты не перечь! — строго одернул меня Кузьмич.
Ну и черт с ними. Не очень и хотелось.
Мишка принес две бутылки, зубами отодрал пробки. Кузьмич дал крышку от термоса, Мишка наполнил ее.
— За неугасимый трудовой энтузиазм, — провозгласил он и опрокинул крышку в рот. Пил он тоже как-то неопрятно, противно. В этот момент я ненавидел Хряка. Хотя на нем был новый ватник и штаны, но весь Мишка был нечистоплотен: мне казалось, что на всем, к чему он прикасался, оставались грязные пятна. И эти слова — «неугасимый трудовой энтузиазм» — в слюнявых мишкиных устах звучали кощунственно.
— А ведь ты, Хряк, и не знаешь, что такое трудовой энтузиазм, — сказал я.
После выпитой водки Мишка был настроен благодушно.
— Ладно, замнем для ясности.
— Я серьезно.
— Нынче все горазды помусорить словами. Мне, пролетарию, тоже, поди, не возбраняется.
— А, какой ты пролетарий. Ты самый заурядный бездельник, — сказал молчавший до этого парень в бушлате.
— Ну, ты полегче! Нас тут много.
— А ты себя со всеми не равняй. Кузьмич вон на пенсии, а хочет работать, не может сидеть без дела. У этого хлопца, — парень кивнул на меня, — отец болен. У Аристарха сын женился, надо отделять, вступил в кооператив. А у тебя ни семьи, ни постоянной работы, ни принципов.
И откуда он успел узнать про всех?
— Ишь, принципиальный нашелся! Небось еще партийный?
— Коммунист, — подтвердил парень.
— Не больно тебя твоя партия обеспечивает, — усмехнулся Хряк. — Сидишь вот на ящике с тушенкой, а лопаешь кусок мерзлого хлеба всухомятку.
— Ты партию не задевай, — неожиданно разгорячился Кузьмич. — Не твоего ума это дело!
— А тебе-то что, ты ведь беспартийный?
— Билета не имею, — подтвердил Кузьмич. — А только поносить партию всякой шантрапе не дозволю.
— Ну ты, старик, потише насчет шантрапы, — угрожающе сказал Хряк.
— Он не шантрапа, он — вор, — уточнил я.
— Ах ты, щенок! — замахнулся на меня Мишка, но парень в бушлате схватил его за руку.
Вот как? Я побежал в угол и вытащил из-под мусора две банки тушенки, вынутые Мишкой из ящика.
— Это что? — спросил я. — Думаешь, я не видел, как ты их прятал?
Маленькие свиные глазки Хряка испуганно забегали по лицам. Потом Мишка попятился к двери.
— А ну вас, праведников, — махнул он рукой и выбежал из склада.
— Догнать? — спросил я парня в бушлате.
— Не надо. Сюда он больше не придет, — сказал парень и понес банки кладовщику.
Когда он вернулся, все уже работали.
— Что же ты раньше молчал? — спросил парень. — Боялся?
— Нет.
— Что же тогда?
— Не привык ябедничать.
— Ябедничать? — Парень захохотал. — Эх ты, пионерия!
— Я комсомолец.
— Чудак ты, Костя. Ну ладно, давай работать.
— А вас как зовут? — спросил я.
— Геннадием.
— Вы что же, только из армии?
— Ах, это! — парень одернул бушлат. — Нет, из армии я третий год как вернулся. Студент политехнического. Жена тоже учится. Дочка вот родилась. Сам понимаешь, на стипендию с семьей не разбежишься. Я прямо на первом курсе женился. А ты в десятом? Закончишь, валяй к нам в институт, не пожалеешь.
— И жениться на первом курсе?
— Женись! — весело сказал Геннадий.
4
А я уже не раз хотел жениться. Впервые эта мысль пришла мне, когда я учился в четвертом классе. Тогда я целый месяц проболел корью и здорово отстал в учебе. Учительница Нина Петровна Бочкова стала дополнительно заниматься со мной на дому. А дома у нее было все интересно. Прежде всего книги. По-моему, их было больше, чем В нашей школьной библиотеке. И мне разрешалось их брать. Обычно я брал сразу две: одну, которую рекомендовала Нина Петровна, другую выбирал сам — «Айвенго», «Графа Монте-Кристо» или что-нибудь в этом роде.
Сама Нина Петровна дома была совсем другой, чем в классе. В школу она приходила в темно-синем костюме, была строгая и торжественная. А дома надевала белую блузку, фартучек с цветочками, от нее пахло ванилью и молоком, она становилась ласковой, доброй и какой-то очень домашней. Даже тетради Нина Петровна проверяла весело, смеялась над ошибками и кляксами. И особенно смешно было, когда у нее убегало что-нибудь на плите.
Она полошилась, как девчонка, и у нее все валилось из рук.
Вот тогда я впервые подумал, что неплохо бы мне иметь такую жену.
Но мне не повезло — Нина Петровна была уже замужем за акробатом. В то время я больше всего ненавидел арифметику и акробатов. К арифметике неприязнь у меня сохранилась до сих пор, а вот к акробатам отношение изменилось. Когда с гастролей вернулся муж Нины Петровны, мы побывали в цирке. После этого я начал тренироваться, научился даже делать стойку на руках. Я тогда перестал заниматься с Ниной Петровной дома, и у меня было много свободного времени и двоек. Но однажды Нина Петровна привела меня домой и познакомила с мужем. Он оказался тоже очень веселым парнем, похвалил меня за стойку и научил делать сальто. Я перестал его ревновать и каждое воскресенье ходил с ним в цирк на дневные представления. Был даже за ареной и видел там худенькую женщину, которая совала голову в пасть льву.
К сожалению, Нина Петровна с мужем вскоре уехали в другой город, и любовь моя как-то сама собой постепенно кончилась.
Второй раз я подумал о женитьбе в седьмом классе. К нам тогда приехала из Москвы одна девчонка — Мария Филиппова. Она была очень красивая и очень строгая. Ее даже учителя не звали Машей, Марусей или как-нибудь еще, а только Марией. У нее были черные косы, черные глаза и белое, как мрамор, лицо. Она вся была античная, как богиня. В нее влюбились сразу все мальчишки. Ну и я тоже. Тогда я и подумал, что хорошо бы иметь такую жену. Такая, если полюбит, то на всю жизнь. Я уже знал тогда, что почти все девчонки изменщицы и пустышки, а Мария была человеком серьезным. У нас с ней даже наметилась идейная близость на почве Анны Карениной, потому что Мария резко осуждала Анну.
Однажды я зашел к Филипповой за книжкой. Мария провела меня в комнаты. Именно в комнаты. Их было шесть, и все они напоминали музей, потому что были напичканы хрусталем, фарфором, бронзой, картинами в золоченых рамах и тяжелой старинной мебелью.
— Сколько же вас тут живет? — спросил я.
— Трое. Папа, мама и я, — гордо ответила Мария. — А что?
— Ничего.
С ее папой и мамой я познакомился за обедом. Папа был высокий и толстый, с совершенно голой, как биллиардный шар, головой. Ел он много, громко и жадно. Мне казалось, что он торопится потому, что боится, как бы его долю не съели. Поэтому я почти ничего не ел, хотя на столе было много вкусных блюд. Были даже ананасы. Я их видел впервые, от них исходил тонкий запах солнца и влаги, мне хотелось попробовать хоть маленький кусочек, я даже выбрал взглядом самый маленький, по так и не решился его взять. Челюсти Филиппова работали, как жернова, скоро они перемололи и этот кусочек. За время обеда отец Марии не произнес ничего членораздельного.
Мать Марии, наоборот, оказалась чрезвычайно разговорчивой. Она тараторила без умолку, захлебываясь словами, перескакивая с одной темы на другую. Между прочим, она сказала, что моя мама плохо следит за мной, потому что у меня манжеты на рубашке залохматились. Узнав, что у меня нет мамы, она торопливо сказала: «Бедняжка!» — и тут же начала объяснять, как ей удалось через начальника какого-то ОРСа достать ананасы.
После этого я сразу раздумал жениться на Марии, хотя сама она мне еще долго нравилась.
И вот теперь в третий раз. В десятом классе. Получалась какая-то удивительная закономерность: четвертый, седьмой, десятый. Через каждые три года. А говорят, настоящая любовь бывает раз в жизни. Может быть, я от природы легкомысленный человек? Дон-Жуан двадцатого века, ловелас эпохи космоса и атома.
— Слушай, Игорешка, ты сколько раз любил?
— Еще что выдумал! — Игорь презрительно фыркнул.
— Нет, ты скажи по-честному.
— По-настоящему — ни разу.
— А я, понимаешь ли, три. Через каждые три года. Регулярно. Понимаешь: четвертый, седьмой, десятый. Закономерность получается.
— Математика любви. Костя, ты осчастливил человечество открытием нового закона природы. Поклоняюсь тебе, о великий муж! — торжественно произнес Игорь и встал на одно колено.
— С тобой серьезно, а ты… — Я махнул рукой.
Игорь тоже стал серьезным и озабоченным. Он о чем-то думал.
— Погоди-ка, — наконец сказал он. — Четвертый, седьмой, десятый. Значит, сейчас. Предмет?
— Какой предмет?
— Ну, предмет твоей любви. Кто она?
«Предмет!» Ну что он может понять в этом? Конечно, я бы ему все равно не сказал, будь это кто угодно. А сказать, что это Антон… Нет уж, покорнейше благодарим за ваши насмешечки!
