Странники моря - Джек Лондон
— Ха-ха-ха. Ты видишь его? Патер, настоящий патер. Францисканец, бенедиктинец, капуцин.
Он смеялся торжествующе.
До следующей вахты оставалось добрых четыре часа, и мы могли поболтать. Мы поели, попили, сколько надо было, и теперь пили уже для собственного удовольствия, рука об руку карабкаясь с одного взвода на другой. Пили мы чистый коньяк из плоской жестяной кастрюльки. «Работник» топал, дрожал и трещал по всем швам, словно хотел треснуть надвое. Валы одни за другим обрушивались на палубу над нашими головами. Наша керосиновая лампочка раскачивалась и дымила. Лицо у Яна было совсем темное, и на этом мрачном лице светились белым светом почти белые, водянисто-голубые глаза. Горящий монах распространял вонь, как будто на теле у него были волосы, а на ногах копыта...
Разговор шел, как всегда. Мы с Яном не могли и пяти минут поговорить между собой без того, чтобы не вцепиться друг другу в волосы. Так удобно было лежать па койках и курить, но мы поминутно вскакивали и накидывались друг на друга.
Например, из-за машиниста. У Яна помощник машиниста страдал легочной болезнью, и Ян дал ему совет вдыхать жар из топки, чтобы убить бациллы.
— По моему, это совершенно неправильно. Как раз наоборот... В глазах современной терапии сильная жара — яд для чахоточных, прямо таки яд.
Ян заливался язвительным смехом.
— Оттого-то и посылают чахоточных лечиться в Египет. — Ха-ха.
— Да ведь не ради жары, а потому что там воздух сухой.
— Ладно, мой дорогой доктор, а в топке, по твоему, воздух не сухой?
— Ян, ты трехэтажный болван.
— Ха-ха, так, по твоему, холодным воздухом надо лечить? Нет, вы послушайте.
— Да, конечно, в холодном воздухе меньше бацилл.
— Ладно. Почему же это больных не посылают лечиться на северный полюс? Притом же, брат мой, знаменитый специалист по этим болезням в Ницце...
— Молчи. Молчи! — заревел я.
— Я буду говорить, сколько хочу.
Нет, с Яном спорить было невозможно.
Затем он перемахнул на следующий взвод, где начинались шуточные загадки и фокусы. Покончив с ними, он спросил:
— Хочешь, я тебе вырежу веер из деревяшки?
— Не хочу.
— Хочешь, я тебе вырежу веер из деревяшки?
— Не хочу.
Однако же, по правде говоря, мне очень интересно было посмотреть, как это он вырежет веер из деревяшки.
— А вот увидишь. На парусных судах все это умеют.
Ян встал, быстро огляделся вокруг. Отбил брусок от шкафа с картами и тотчас принялся за работу. Раз-два — щепки так и летели. Он сидел, поджав под себя колени на койке, и ловко, уверенно работал ножом, даром что сам все время плясал с судном. По временам упирался коленом в стол, чтобы не опрокинуться на меня. Сперва он обстругал дощечку, на которой сделал несколько надрезов — для украшения, затем расщепил ее на тоненькие полоски сверху донизу и все эти полоски осторожно вывернул наружу. — Вот так. В пять минут готово. Ха-ха. — Он кокетливо обмахивался своим веером.
— В следующий раз я вырежу тебе трехмачтовое судно в бутылке из-под коньяку.
— Ну да, как же.
— А вот увидишь. С полной оснасткой, милый мой.
Затем Ян выкинул свой любимый фокус.
Взял нож, тупой, зазубренный, грязный, которым он резал рыбу, приложил его к большому пальцу и сделал надрез. Хлынула кровь. Ян сунул палец в рот, помассировал его — пореза словно не бывало. Я придвинулся ближе.
— Мошенник ты, Ян. Все морочишь. В каюте такой дым и чад, что, как следует, и не разглядишь.
Ян с торжеством повторил эксперимент, обращая мое внимание на все его последовательно сменявшиеся фазы. Он обвел ножом вокруг ногтя большого пальца, сделав нечто вроде канавки, мгновенно наполнившейся кровью. Лизнул, нажал — ни следа.
— Тьфу, чорт. Экий ты молодчина!
Ян многозначительно усмехнулся: а ты, мол, что умеешь — ничего.
И в самом деле, я ничего не умел. Я мог разорвать бечевку бицепсом, умел свистать на два голоса, плевать по-американски, наигрывать две допотопных песенки и выводить трель на своей флейте — больше ничего. По части талантов у меня было скудновато.
Ян сделал огромный глоток и разлегся на койке с сигарой во рту.
— А недурно мне теперь живется. Кое-чего я, все-таки, добился, — начал он хвастливо и исчез в облаке дыма...
Карьера Яна была обыкновенная: сперва юнга на рыбачьей шкуне — оплеухи и голоданье; потом матрос на разных парусных судах — те же оплеухи и жизнь впроголодь; два сезона ловли трески на мелях Сен-Пьера — собачья кормежка; два года службы на американском пароходе — еда сносная. После того он быстро пошел в гору. Выдержал экзамен на штурмана, и казна вверила ему черный лакированный гроб с паровым отоплением, водоизмещением в сотню тонн и экипажем из шести человек. Это отличие он заслужил. Пальцы его так и остались изуродованными от парусных рифов — ведь у мыса Дори обледеневшие паруса тверды, как стекло, так что кровь идет из-под ногтей, и приходится действовать локтями — а указательный палец правой руки согнулся от отрезывания десятков тысяч рыбьих голов. Да и на всех пальцах его остались глубокие шрамы от лес, и руки огрубели от весел и канатов.
Ян был мастер на все руки: сапожник, портной, столяр, слесарь, повар. Чего только он не знал: умел и чулки вязать, и сети плести, и штопать их; кусочком проволоки, найденным на улице, он мог отпереть любой замок. Этот дьявол Ян говорил и по-малайски, и по-китайски, и по-арабски, не считая уже таких жалких языков, как испанский, португальский, английский. На всех этих языках он знал только по пяти слов, но умел сказать ими все, что нужно для удовлетворения нужд моряка, съехавшего на берег. Сверх того, на каждом языке он знал грубейшее ругательство, которое и пускал в ход, когда иссякал его запас слов, или когда его гладили против шерсти.
Таков был Ян.
— Самое трудное уже позади, — продолжал говорить Ян, — хе-хе. Хоть выложи мне сейчас десять тысяч франков на стол — не согласен, — никогда больше и ни за что. И так два плавания проделал. Будет с меня. Это собачья жизнь, свинская жизнь.
— Ян, что ты плетешь?
— Идиот, ты разве не слышишь. Я о Сен-Пьере говорю, конечно, чорт бы
