Горацио Хорнблауэр. Рассказы (СИ) - Форестер Сесил Скотт

Хорнблауэр отпил глоточек портвейна, вытянул ноги и потянулся, ощущая приятное тепло камина, согревающее ему спину. Два бокала великолепного кларета, выпитые ранее, уже явно начинали играть свою роль, помогая желудку в приятном процессе переваривания прекрасного обеда — это, кстати, был еще один повод для того, чтобы поздравить себя с тем, что в возрасте семидесяти двух лет желудок не доставляет никаких поводов для беспокойства. Он — счастливый человек. Он достиг вершины профессиональной карьеры — вершины абсолютной и неоспоримой (его производство в Адмиралы Флота было настолько недавним, чтобы воспоминание об этом событии все еще приносило Хорнблауэру неподдельное удовольствие). А еще он мог наслаждаться крепким здоровьем, значительным доходом, вниманием любящей жены, прекрасным сыном, ожиданием внуков и искусством хорошего повара. Он мог потягивать свой портвейн и ощущать удовольствие от каждой его капли, а когда стакан опустеет — пройти в гостиную, где Барбара читает книгу и ожидает его у другого камина, в котором тоже гудит огонь. Жена любит его, а прошедшие годы самым удивительным образом сделали ее еще красивее, чем в юности. Слегка похудевшие щеки лишь подчеркивают изящный рисунок ее лица, а ее седые волосы странным образом контрастируют с прямой спиной и легкостью в движениях. Она так красива, так грациозна и так величественна. Завершающим штрихом были очки, которыми Барбара с недавних пор вынуждена была пользоваться для чтения; этот предмет несколько уязвлял ее чувство собственного достоинства — настолько, что она всегда сдергивала очки, если существовала хоть малейшая опасность, что посторонний увидит у нее на носу этот плод технического прогресса. Хорнблауэр снова улыбнулся, вспомнив про это, и отпил еще глоточек портвейна — все же лучше любить живую женщину, чем богиню.

Было странно, что он мог чувствовать себя таким счастливым и спокойным — он, которому пришлось испытать столько горя, мучительной неуверенности, рисковать жизнью и перенести столько тяжелых трудов. Пушечные ядра и мушкетные пули, шквалы и болезни, загубленная карьера, военный трибунал и приговор — он избежал всего этого, хотя был на волосок от гибели. Он знавал самое глубокое горе и разочарование, а сейчас наполнен радостью жизни. Он пережил нищету, даже голод, а теперь богат и спокоен. Все обстоит благополучно — сказал себе Хорнблауэр; но даже в столь почтенном возрасте он не мог обращаться к самому себе без иронии. «Не говори, что человек счастлив, пока он не умер» — сказал кто-то из древних, и, очевидно, был прав. Итак, Хорнблауэру семьдесят два, но прекрасный сон, окружающий его, может в любой момент превратиться в ночной кошмар. Характерно, что стоило ему только порадоваться жизни, как он сразу же начал размышлять о том, что бы могло нарушить ее спокойное течение. Конечно же, сидя у огня после отличного обеда со стаканчиком портвейна в руке можно и позабыть о том смятении, в котором находится окружающий мир. Революция — анархия — народные волнения; вся Европа, весь мир содрогался в конвульсиях потрясений. Толпы шли на штурм — и натыкались на штыки; этот, 1848 год — запомнился как страшный год разрушения, несмотря на то, что последующие годы, очевидно, будут еще более разрушительными. Париж строил баррикады и провозглашал Коммуну. Канцлер Меттерних вынужден был бежать из Вены, а итальянские тираны — из своих столиц. В Ирландии голод и болезни шли рука об руку с экономическим кризисом и восстаниями. Даже здесь, в Англии, агитаторы подогревали толпу и провозглашали о необходимости парламентской реформы, улучшении условий труда, к другим изменениям, которые могли закончиться настоящей социальной революцией.

Не смотря на то, что Хорнблауэр уже пожилой человек, он все-таки может прожить достаточно долго, чтобы увидеть, как его безжалостная и неблагодарная Судьба отберет у него счастье и покой, не делая скидки на присущую ему доброту и либерализм. Шесть лет своей жизни он воевал против кровавой и опьяненной успехом республики; следующие четырнадцать лет боролся против мрачной и предательской тиранией, которая неизбежно задушила революцию. Четырнадцать лет он рисковал жизнью в борьбе с Бонапартом — борьбе, которая все более обретала черты личного противостояния, по мере того, как Хорнблауэра повышали в звании. Конечно, он боролся еще и за свободу, за независимость Англии, но этого его противостояние с Бонапартом не становилось менее личным. На пятидесяти побережьях обоих земных полушарий Хорнблауэр воевал за торжество свободы, а Бонапарт — за всевластие тирании и эта борьба закончилась падением Бонапарта. И вот уже около тридцати лет Бонапарт лежит в могиле, а Хорнблауэр сидит у камина, огонь которого уютно согревает ему спину, со стаканчиком великолепного портвейна, согревающим его изнутри, но в то же самое время он сам отравляет свое счастье поисками того неизвестного, что могло бы навсегда лишить его радости и покоя.

Порыв ветра снова сотряс дом и капли дождя ударили в стекла. Дверь в столовую бесшумно отворилась и вошел Браун — дворецкий, — чтобы добавить угля в камин. Как хороший слуга, он заодно окинул глазами комнату, чтобы удостовериться, что все в порядке; его взгляд ненавязчиво скользнул по бутылке и стакану, стоявшим перед Хорнблауэром — Хорнблауэр понял, что Браун заметил, что его хозяин еще не выпил свой первый стаканчик портвейна, — а значит можно повременить с подачей кофе в гостиную, куда Хорнблауэр, очевидно, придет несколько позже.

Из глубины дома донесся слабый звук дверного звонка; кто бы это мог звонить в двери в восемь часов вечера, да еще такого вечера? Это не может быть арендатор — арендаторы, если им нужно решить какие-либо вопросы в усадьбе, приходят к боковой двери, — а никаких посетителей он не ожидал. Хорнблауэр почувствовал, как его охватывает любопытство, тем более, что звонок прозвонил во второй раз — не дожидаясь, пока звуки первого замрут в тишине дома. Двери и окна в столовой слегка вздрогнули, указывая на то, что лакей внизу открыл входную дверь. Хорнблауэр напряг слух; ему показалось, что он различает голоса в холле.

— Браун, сходи и посмотри, что там — велел он.

— Да, милорд.

Много лет Браун привык отвечать «Есть, сэр!» в ответ на приказ своего капитана, но сейчас Браун был дворецким, а не старшиной капитанской гички, и, к тому же, дворецким пэра. Он бесшумно пересек комнату — даже несмотря на то, что мысли Хорнблауэра были заняты неизвестным посетителем, он не мог не обратить внимание на великолепный покрой вечернего костюма своего слуги. Очевидно, именно его чрезмерное совершенство и говорило о том, что это — костюм дворецкого, а не джентльмена. Браун бесшумно закрыл за собой дверь, но в тот момент, когда она еще была открыта, Хорнблауэр услышал обрывки разговора, доносившиеся снизу — громкий, достаточно резкий голос неожиданного гостя и лакея, отвечающего ему почтительно, но твердо.

Даже теперь, когда дверь уже была закрыта, Хорнблауэру казалось, что он продолжает слышать этот резкий голос и любопытство полностью овладело им. Он поднялся и потянул за шнур звонка, висящий у камина. Браун вошел опять и при открытой двери резкий голос снова стал явственно слышен.

— Браун, что, черт возьми, происходит? — спросил Хорнблауэр.

— Боюсь, что это — сумасшедший, милорд.

— Сумасшедший?

— Он говорит, что его зовут Наполеон Бонапарт, милорд.

— Помилуй Бог! Чего же он хочет?

Даже в свои семьдесят два года он почувствовал, как кровь быстрее побежала по жилам в предвкушении предстоящей схватки. Человек, называющий себя Наполеоном Бонапартом, наверняка явился в дом Адмирала Флота лорда Хорнблауэра не с добрыми намерениями. Но следующие слова Брауна не обещали особого беспокойства.

— Он хочет нанять экипаж, милорд.

— Зачем?

— Похоже что-то случилось на железной дороге, милорд. Он говорит, что ему нужно попасть в Дувр как можно быстрее, чтобы успеть на пакетбот до Кале. Он говорит, что у него дело чрезвычайной важности.

— Как он выглядит?