Рафаэль Сабатини - Меч Ислама. Псы Господни. Черный лебедь (сборник)
Она не представляла ему возможности ответить, продолжая рассказывать о себе. Женщина, казалось, хотела дать ему какие-то разъяснения.
Он узнал, что сейчас она одна в этом громадном дворце, охраняемом ее служанкой Боной и двумя слугами, о которых она уже говорила. Один из них стар и слаб, другой настолько тяжело болен, что, вероятнее всего, не выживет. Сама она заразилась чумой давно, два месяца назад. Происходит она из знатного рода Монтальди. Сирота, живет здесь, во дворце своего дяди, маркиза Фенаро. Он заболел чумой незадолго до нее. Поскольку он тогда был в Падуе, ее тетка спешно отправилась к больному мужу. После его кончины она не отважилась вернуться в Геную. За заболевшей племянницей ухаживала Бона, которая скорее умерла бы, чем бросила в беде свою хозяйку. Именно ей она и обязана жизнью. Верная душа, Бона всегда была возле ее изголовья, сражаясь с болезнью, и победила ее. Сама же она была невосприимчива к чуме, поскольку, как и старый Амброзио, переболела в молодости. Беппо, единственный из слуг (кроме Амброзио), который не сбежал, на удивление долго не поддавался болезни, но все-таки слег несколько дней назад.
Вот и все, что успела рассказать Просперо хозяйка, пока служанка выполняла поручение.
Когда вошла запыхавшаяся Бона, госпожа встала.
– Теперь я покидаю вас. Бона принесла вам все, чем может снабдить вас мой бедный дом. Мы еще увидимся до вашего ухода.
Он быстро поднялся, высокий и стройный, и какое-то мгновение они стояли лицом к лицу, рассматривая друг друга.
– В грустную минуту расставания я тщетно буду искать слова благодарности, – проговорил Просперо.
Она покачала головой.
– Вы забыли, что я только возвращаю долг. Доброй ночи, синьор, желаю вам приятного отдыха.
Она быстро вышла, шелестя серебряной парчой, а он, выйдя в прихожую, смотрел ей вслед до тех пор, пока тускло мерцающая фигура женщины не растворилась во мраке.
Просперо услышал за спиной голос Боны. Та принесла бутыль вина, несколько яиц в корзинке, стакан для воды, хрустальный бокал и вазочку меда.
– Все это не причинит вам, по крайней мере, вреда, – сказала служанка. – Ничья рука, кроме моей, не дотрагивалась до этих сосудов. Все протерто уксусом. Мед – очень хорошее лекарство от любой заразы. Можете есть его без опаски. Яйца разобьете сами. Не нужно ли вам еще чего-нибудь, синьор?
Едва Бона заговорила, Просперо вздохнул и повернулся к ней. Теперь, увидев ее пытливый взгляд и простое открытое крестьянское лицо, он невольно улыбнулся. Благодаря этой улыбке он снискал себе дружеское расположение множества людей.
Поблагодарив Бону, Просперо отпустил ее. Он, казалось, не спешил приступить к ужину. Когда Бона удалилась, он опять подошел к дверям и долго стоял, опершись о колонну. Его глаза привыкли к темноте и начали различать контуры окружающих предметов: кипарисы, замершие в прохладном ночном воздухе; стальной блеск воды и слабое сияние мраморного тритона, нависавшего над ней; громады дворца. Внезапно в одном из окон замерцал свет, словно чьи-то глаза сверкнули, поймав его пристальный взгляд. Просперо замер. Когда свет погас, он медленно вернулся в павильон и запер за собой дверь. Он налил себе вина, выпил, и оно показалось ему прекрасным. Расстегнув портупею и сняв оружие, он бросил их на кресло. Сна не было ни в одном глазу. В его сознании, казалось, бушевал вулкан. Кровь прилила к голове, глаза лихорадочно сверкали. Он открыл шкаф эбенового дерева, стоявший у противоположной стены, нашел перо и бумагу и пододвинул кресло к столу.
Вы знаете тот сонет без названия из сборника стихов, который начинается словами: «То был побег от смерти к жизни. Прыжок – и вот я словно заново рожден…»
Этот сонет был написан ночью в садовом павильоне дворца Каррето в Генуе. В нем Просперо Адорно попытался поведать о том, что произошло с ним в саду и наполнило его жизнь новым смыслом.
Глава X
Воды Леты
[14]
В ту июльскую ночь в садовом павильоне Просперо Адорно провалился в сон, которому суждено было стать крепким и долгим.
Когда он проснулся со свежей головой, ему смутно вспомнилось, что намного раньше, перед рассветом, его сон уже прерывался. Тогда Просперо пригрезилось, что его голова превратилась в шар, наполненный болью и такой свинцово-тяжелый, что он с трудом мог приподняться на подушках. Вся его грудь была покрыта синевато-багровыми пятнами, в которых он распознал характерные признаки бубонной чумы. За этим сном последовали другие, но он вспоминал лишь обрывки их, и были они какими-то бессвязными, аляповатыми.
Однако теперь он проснулся окончательно и лишь на миг испытал замешательство при виде стен из цветного мрамора, переливающегося в лучах солнца, и грациозного юного Вакха, улыбавшегося ему с малахитового пьедестала. Просперо почти сразу вспомнил, где находится.
Затем он обнаружил, что диван, на который он прилег полуодетым, превратился, пока он спал, в настоящую кровать с прекрасными льняными простынями и шелковым покрывалом, а сам он необъяснимым образом оказался обнаженным. Изумляясь всему этому, он напрягся и только тогда почувствовал слабость, какой никогда не испытывал за всю свою бурную молодую жизнь. Его испуганный недоуменный взгляд встретился с глазами маленького человека, стоящего у ложа. Человек был в летах, лыс и добродушен, как старый Силен[15].
– Господи, спаси меня! – воскликнул Просперо и услышал, что голос его так же слаб, как и тело. Стараясь говорить громче, он прохрипел: – Который час? И кто вы?
– Тсс. – Старик подошел ближе. – Хвала святым! Ваша душа наконец-то вернулась. Но тем не менее ложитесь. – Он мягко заставил Просперо снова опуститься на подушки и быстро привел в порядок его постель. Холодная костлявая рука успокаивающе коснулась его лба. – Жар спал. Теперь все будет хорошо. Мужайтесь, мой господин!
Просперо вытаращил на него глаза.
– Но чем же я болен? И который час? – снова спросил он.
Кроткое морщинистое лицо старика осветилось улыбкой.
– Уже почти полдень и праздник Блаженного святого Лаврентия – десятое августа.
До Просперо наконец дошло.
– Вы не назвали год, – пожаловался он.
– Хе! Хе! Вы уже можете шутить! Это хорошо. Вы действительно вылечились.
– Но от чего, скажите, прошу вас.
– Ну конечно же от чумы. От чего же еще? Именно от чумы. Две недели вы лежали, выделяя вместе с потом яд, и иногда нам казалось, что вместе с ядом улетучится и ваша жизнь. Но вы крепкий юноша, да простит мне ваша милость такое обращение, и вы победили госпожу Смерть.
– Чума! – Он почувствовал тошноту. – И я лежал здесь две недели? Две недели! Словно в водах Леты! – Он полузакрыл глаза и застыл, сосредоточенно пытаясь почувствовать свое тело. Затем снова обратился к старику: – Кто вы?
– Все называют меня Амброзио, с вашего позволения. Я слуга мадонны.
– Ах, вот как, мадонны. Кто такая мадонна?
Дверь была открыта, и комнату пересекла чья-то тень. Послышалось учащенное дыхание, шелест платья, и вот уже дама подле него.
– Он пришел в сознание!
Амброзио потер костлявые руки.
– Хи-хи! Разве я не говорил, что он вылечится и скоро придет в себя? Верьте старому Амброзио, госпожа. За семьдесят лет он успел кое-чему научиться, слава тебе господи.
Глаза Просперо засияли. Он смотрел на женщину, и зрачки его в углубившихся глазницах становились все шире. Хозяйка стояла гордо и непринужденно; голубая накидка, подвязанная под грудью шнурком с кистями, подчеркивала ее рост и стать.
– Мадам, я злоупотребляю вашим гостеприимством. Умолять о приюте на одну ночь и оставаться две недели…
– Тихо, – шепотом предостерегла она, испуганная слабостью его голоса. – Вы должны отдыхать. Мы поговорим, когда вы наберетесь сил.
Просперо окреп гораздо быстрее, чем мог предполагать.
Его вкусно и обильно кормили. Благодаря уходу Боны и Амброзио силы Просперо прибывали не по дням, а по часам. Раз в день хозяйка приходила навестить его, принося свежие цветы к его постели. Он неотрывно следил за ее величавой неторопливой поступью, стараясь не упустить ни малейшего проявления той неповторимой грации, которую в ней открыл. С восторгом наблюдал он за солнечными бликами на ее блестящих каштановых волосах, белой тонкой шее и прекрасных запястьях. Но когда он пытался вовлечь ее в разговор, она отказывала ему с мягкой решительностью, которую он находил восхитительной, хотя отказ и причинял ему боль. Они наговорятся, обещала она ему, когда он снова будет на ногах.
Вот он и хотел поскорее встать на ноги. Уже на четвертое утро Просперо потребовал зеркало, чтобы взглянуть на свое лицо. Касаясь его прежде, он узнал, что оброс уродовавшей его косматой бородой. Но ужасный вид впалых щек и ввалившихся глаз потряс Просперо. Он сразу стал раздражительным и капризным, начал канючить и замучил Амброзио абсурдными поручениями.
