Владимир Коваленко - Боевые паруса. На абордаж!
В садах у герцогов розы и мрамор, у Санчо шиповник и дерево. Но прохлада – та же.
– Кстати, почему не розы?
– Не знаю, – Санчо отвлекся от раскуривания трубки. – Мне эти больше нравятся. Может, тем, что ничего не прячут, сворачиваясь в бутон, а раскрываются до донышка.
На крыльце появилась сеньора Эррера. Та же, да не та – не только детей приодела, но и сама нарядилась. Платье – того самого цвета, который англичане нахально прозвали елизаветинским – отделано по рукавам желтым шнуром. Сверху сюрко с широкими прорезями. Очень ярко! Впрочем, не ярче жемчужной нитки на шее и светлой улыбки.
– Ну, вы и красавица, донья Марина! – Диего игру на виоле руками изобразил.
– Красавица, – подтвердил Санчо, – а как иначе?
«Красавицу» его жена приняла как должное, но титул отвергла.
– Вот никакая я не донья. И хорошо, между досок себя зажимать не надо и вечный траур не обязателен. Зато родила шестерых, и все живы.
– За что я тебя и люблю, – заметил Санчо. – Ну что, к столу?
Увидев который, Диего только руками развел.
– Я столько не съем. Саранча сильна только числом.
– Ничего, помощники найдутся… Аж шестеро. В этом доме вкусненькое не залеживается.
История пятая,
в которой доходят вести о городской охоте
Раньше дочь всегда провожала отца на службу. Ладошкой из окна помашет – уже радость. Но времена поменялись, и теперь Хорхе, прежде чем направить свои стопы в присутствие судебное, заглядывает к дочери в комнату. Тихо, стараясь не звякать эспадроном и не топать слишком громко. Пусть Бланка уверяет, что девочке хоть из пистолета над ухом пали, все одно – не добудишься. За день так устает, что могла б свалиться на пол или даже на землю – и не заметить отличий. Постель для нее место, где можно наконец позволить ногам подкоситься и векам – рухнуть на глаза. И, переделав все, что должно, – пропустить ускользнувшую сквозь пальцы мелочь. Например, не воткнуть в подушечку иголку. И оставить на столе лист бумаги in octavo с несколькими неровными строчками.
Это нехорошо, дочь всегда настаивает, что ее комната – только ее, «не трогайте ничего, пожалуйста», «ваш порядок и мой различаются, как кастильский и арагонский: слово одно, содержание разное», «сама все уберу, вот сейчас», но дон Хорхе не устоял. Прочел, не без труда разобрав угловатый почерк. Зря, разумеется, – такие грехи редко проходят без наказания здесь и сейчас.
Еще один взгляд – даже сейчас, у спящей, лицо не кажется беззащитным. Зато во сне ее оставляют заботы, и лоб не морщится вечной вертикальной складкой, а брови не собираются к переносице. Возможно, будь у девочки другой характер, она даже казалась бы красивой.
Но – пора идти. Протез не подвел, удалось выйти без скрипа и стука и бесшумно притворить за собой дверь. А культя поболит да успокоится.
Дочери избежал, зато жене попался. Поспешно, словно желая пригладить короткий ежик волос, провел рукой по лбу вверх, стирая предательский пот.
– Спит, как солому продавши, – сообщил, – аж завидно. А еще новое написала. Готов поспорить, это будут петь…
Бланка молчит. Еще и руки за спину, и подбородок кверху. Красивая, конечно, но прелестью грозового облака. Приходится виниться. Не то и громы не замедлят.
– Нехорошо, понимаю. Руфинита столько просит к ней не входить… Но я теперь дочь совсем не вижу. Даже спящей…
– Не видишь? – удивилась Бланка. – А на службе?
– Это другое. Не то! Даже когда обед приносит, все равно: треугольник юбки, треугольник мантильи. Все – работа ткача, белошвейки, кружевниц… А от своей кровиночки разве голос.
Боль – плата за ловкость – отошла. В парадной можно и поскрипеть.
– А ведь ты ее ревнуешь, – заметила Бланка, – потому и жениха не ищешь. Не хочешь отдавать чужому парню свою кровиночку.
– Она сама не хочет, – развел Хорхе руками, – пишет: «Выйти замуж? Вот совет! Мне не надо мужа, нет!»
– Найдешь хорошего человека – захочет. Кого она видела? Пикаро на рынке? Отставную солдатню в присутствии? Да если к ней под окошко, за неимением балкона, заявится толпа красавчиков, распевающих чужие песни….
– То она может и удивить тебя, Бланка. Умным и храбрым девочкам часто нравятся мужчины, у которых ни мозгов, ни души, только смазливые рожи. Их истории я узнаю из дел. И это меня все больше волнует.
– Не беспокойся, уж если б наша дочь не знала, чем следует питаться девушке, не желающей любви, я б ее и к окошку не подпускала! Да и она все понимает. Опять же, она достаточно занята, чтобы ее волновало хоть что-то, кроме насущных дел. А нам следует думать о днях более отдаленных.
– Знаю.
– Муж мой, у тебя голова на полпути из весны в зиму. Как дамасский клинок – полоса белая, полоса черная. А мои травы могут придать сил и затянуть рану, но не сделают тебя вечным! Да и меня. Я ведь, грешная, как седой волосок вырву, всякий раз думаю: а не подкрасить ли голову? А то ты себе помоложе найдешь.
– Какая разница? Я никогда не стану лишь продолжением стола в присутствии, и ты это прекрасно знаешь. Однажды мне не повезет при ночном обходе… Да, я не все перевалил на молодежь! И не собираюсь… Все понимаю. Но – еще два года, Бланка. Хотя бы два года. Ей – воли, мне – права заглянуть утром в ее комнату и пожелать светлых снов.
Дон Хорхе поспешно шагнул через порог, превращаясь из мужа и отца в сеньора старшего алькальда над портом.
Руфина открыла глаза – словно в детство вернулась. Во времена, когда просто жила и радовалась каждому мгновению, ведь ни одно не приходит без подарка. До того, как выбрала себе судьбу. Как это бывает – уже и позабыла… Так время вспомнить! Сквозь комнату пролегла ощутимо весомая золотистая балка густого солнечного света. Толще и солидней тех, что крышу поддерживают. Плоскую, беленую, мавританскую. Которая вся – один большой балкон. И на которой…
Вот это да! Светляк подрос! Стал большой, уже не точка, черточка света. Сидит на солнечном луче. Пока рядом – хорошо, улетит – будет грустно. Когда он надолго исчез в прошлый раз, Руфина даже обрадовалась: не придется горевать и злиться на весь мир, когда мотылек уходит. Протянула руку – погладить. Знала, что пальцы встретят только воздух, но когда это мешало игре?
Бух!
Та половина окна, что занята деревянным ставнем, содрогнулась. Пришлось набросить на плечи шаль, оттянуть тяжелую доску кверху.
– Привет. Можно к тебе, поболтать?
Соседушка. Дружит оттого, что на фоне Руфины – красивая. Зато у нее нет ни дара, ни тайны!
– А ты не могла найти булыжник побольше? И по стеклам, по стеклам!
– Надо бы. Последнее время к тебе как ни придешь – или вовсе глухо, или мать выглянет. «Руфинита занята!» И больше ничего. Да и по стеклам надо… Наверняка тогда твой отец повздыхает да вставит большие. А не мелочь в решеточке. Так я зайду?
