Лев Толстой - Свет маяка
— Да-да, — сказал капитан.
Вошел радист, высокий, смуглый, с сильными руками и тонкими губами.
— Прошу разрешения.
— Да-да, что там у вас?
— Депеша не на наше имя, — как всегда непонятно ответил радист, весело и зло наблюдая за сонным, но якобы вовсе не спавшим мастером.
— Положите на стол и свободны.
«Язва чертова», — думает капитан о радисте. И от этой мысли, и от мысли, что нет серьезной причины придираться к «маркони», капитан морщится, стараясь подавить растущее раздражение.
Радиограмма на имя штурмана. И уже один этот факт, что послание, адресованное подчиненному, принесли ему, капитану, уже этого достаточно, чтобы вновь почувствовать неприязнь к радисту, вообще почувствовать неуютность жизни.
Он всматривается в кривые машинописные буковки и каждое слово читает по нескольку раз. «Извини, извини», — зазвенело в ушах.
— Поистине, — вслух сказал капитан, — нет предела женской глупости.
Он вздохнул облегченно — далеко не самого страшного содержания оказалась радиограмма, но вместе с облегчением освободилась энергия для негодования, и мастер вдруг обнаружил, что скомкал листок. Открыв иллюминатор, он швырнул его в океан. «Вот, выбрасываю», — отчего-то такая мелькнула мысль.
Желтый комочек струей прижимается к борту, а затем, ввернувшись в кормовой бурун, отлетает далеко-далеко назад.
— Значит, так, — говорит капитан по телефону радисту, — радиограмму я сгоряча выкинул, напечатайте еще один экземплярчик, я сам решу, отдавать ее или нет.
— Бывает, — отвечает радист, садится за машинку и печатает: «Извини…»
К полудню облака стали заметно обособляться друг от друга, давая тем самым возможность отдельным лучам пробиваться к воде, чтобы добавить величия в тот мир, в котором долгое время существовали лишь маленький корабль да грозди облаков. Появились радуги. Сначала одна большая, в полнеба, затем вторая, поменьше. Картина невероятна, и штурман никак не может поверить в реальность красок — музыка света, и как хочется поделиться этой мелодией с дорогим человеком. Тот человек ждет в другой части света. Должен ждать.
А музыка льется, стекает с пухлых облаков к мягкой воде — что-то сродни кружению над тем майским парком. А в парке играет оркестр, и можно, взлетев на колесе, крикнуть сокровенное слово, и никто посторонний тебя не услышит. Потому что под куполами деревьев задумчиво, но не тихо играет оркестр. А услышит тебя тот, кому это нужно как воздух.
— Гуманоид идет, — докладывает Коля.
К ходовой рубке быстрыми шагами приближается начальник геофизического отряда. Очки его, закрывающие большую часть лица, свирепо поблескивают, за толстыми стеклами неожиданно робкие, растерянные глаза. Он спотыкается обо что-то невидимое и неуверенно входит в рубку.
— Ребятки, умоляю, сделайте невозможное! Дайте точку. Проходим уникальную гору… уникальнейшая структура. — В руках у геофизика чашка, он чашкой рисует в воздухе гору.
— Не надо скандалить, — говорит Коля, — не надо махать посудой.
Чашка повисает на склоне горы, на донышке видны остатки индийского кофе.
— Возьмем солнце, — успокаивает ученого штурман, — и я вычислю это место по обратной прокладке.
— А по счислению? — робко спрашивает геофизик.
— Вы нас когда-нибудь уморите своим научным юмором, — говорит рулевой.
— Пойдемте. — Штурман подводит геофизика к карте, и они вместе прикидывают, какая может получиться ошибка, если рассчитывать место по скорости и направлению движения судна.
Ошибка может получиться астрономической величины.
— Мужики, — раздался из ходовой голос рулевого, — глядите, кого я поймал.
На иллюминаторе сидела обычная бабочка, похожая на шоколадницу нашего детства, и крылышками водила вверх-вниз.
— Странно, откуда она здесь взялась? — удивился ученый.
— В Бомбее подсела, — сказал штурман.
— Такой короткий век, и она решила промотать его в океане.
— Эх ты, махала, плыви теперь. — Коля дунул на бабочку, и та насторожилась.
Начальник отряда потрогал ее пальцем и ушел. В лаборатории он долго возился с дверью, задраивая ее поплотнее, чтобы не утекал холод, а пять геофизиков — весь отряд — сидели на ящиках от приборов и молча ждали, что скажет начальник.
— Мы сейчас в рубке бабочку обнаружили, — сказал ученый.
Он подошел к самописцу: уникальная подводная гора на ленте медленно уплывала за пределы экрана.
Уже час, как третий помощник со своим матросом заступили на вахту, но штурман с мостика не уходит — ждет солнца. И Коля не уходит — куда, собственно, идти-то? Так стоят они вчетвером, курят по кругу одну сигарету и молчат, думая каждый о своем.
И, наконец, наступают минуты, когда солнцу почти целиком удается протиснуться сквозь небесный торжественный хаос. Штурман снимает темные очки и майкой вытирает лицо.
— Время засекай, когда скажу «хоп», — говорит он третьему пому.
Сейчас штурман похож на художника… нет, на фотографа, на охотника. Он прицеливается…
Минута проходит. Все зрители в темных очках, все смотрят на небо… «Хоп!» — и третий щелкает секундомером. Снова штурман прицеливается, покачивает секстант из стороны в сторону, чтобы точно посадить короткое солнце на линию горизонта. «Хоп!» И он ловко, словно мазок кистью, записывает отсчет.
Дальше в ход идут пухлые тома справочников, выискиваются поправки и таблицы, таблицы с бесконечными, как океан, колонками цифр, и среди них находятся те единственные, нужные в данный момент.
— Черт ногу сломит, — говорит третий помощник.
Последний штрих. Двумя аккуратными кружочками наносится на карту в уголке океана, уже почти в Аденском заливе, место судна.
— Это же подводная окраина Сокотры! — восклицает начальник геофизического отряда. — Это же то, что надо!
Он переписывает координаты в книжечку, он улыбается редкими зубами, сияет. Сияют стекла его очков.
В рубке становится тесно. Сработал судовой беспроволочный телефон, и все уже знают все: и что Сокотра недалеко, и что Коля бабочку поймал — «слыхали, тропическая бабочка с тарелку? слыхали, у бабочки морда кошачья?».
— Ну, отдыхайте, — говорит мастер второму помощнику и достает из кармана шорт сложенный листок.
Штурман растирает виски:
— Бессонница чертова. Никакие гири-штанги не помогают.
— Товарищи, — громко обращается ко всем капитан, — попрошу посторонних освободить помещение. — И мастер прячет листок обратно в карман.
Штурман спускается в свою крошечную каюту, ополаскивается из умывальника пресной водой и, не вытираясь, вытягивается на койке. Он пробует читать книгу из судовой библиотеки, но у той вырваны первые страницы и, читая, приходится самому придумывать начало. Но нет сил что-то за кого-то придумывать. Больше часа он лежит как убитый, с откинутой головой, с открытыми глазами. Больше часа он видит, как ветер раздевает деревья, он видит листья, похожие на жженую бумагу, слышит шум ветра. Нет, это не сон и не галлюцинация — на противоположной переборке большой лист из иностранного календаря. Ноябрь. С картинкой. В иллюминаторе — океан, в стене — глянцевое окно на осеннюю сушу. За бортом шелестит вода — это шорох гонимых по мостовой листьев; луч света, отразившись от воды, промелькнет по каюте — это холодное ноябрьское солнце выглянуло на миг. Вместе с бликами мечутся мысли. Пятнадцатое число отмечено крестиком, дерево под ветром сгорбилось, маленький листик, мокрый асфальт. Радиограмм нет целую вечность. Радиограммы есть, но не те. Пятнадцатое… Будет ли заход в Аден? Оттуда через посольство можно отправить письмо.
