Лев Толстой - Свет маяка
— Иди боцману помоги, я за шкертом пошел, — ответил Серго, сдул воду с усиков, странно глянул на Володьку и пропал в облаке брызг за вентиляционными раструбами.
Володька снова засмеялся и бодро взялся за дверь. Он изловчился, и железные задрайки, скрежетнув, отрубили его от дикого моря, ветра и страха. За закрытой дверью волны шумели, как в кино. В кладовке было светло и сухо. Боцман возился в углу, стаскивая со стеллажей плотный тюк новых брезентовых чехлов. Он даже не глянул, кто это вошел, и какой Володька мокрый, и какое у него веселое лицо, и какие молодцеватые плечи.
— Ну-ка, помоги! Скорее закладывай планку, все на палубе будет! Быстро, пока тюк держу! Быстро! — хрипел боцман, удерживая тюк, — ну же!.. А, Мисиков… Бегом! Быстро!
У боцмана было тяжелое, в испарине, лицо и жилистые неприятные руки.
— Когда коту делать нечего, он у себя под хвостом лижет, — вдыхая поднимающийся от одежды запах штормового моря, твердо ответил Володька Мисиков. — Не муштруй, боцман, здесь не армия!
— Ма-а-рш!
— А иди ты, боцман, на хутор бабочек ловить!
Содержимое полок загрохотало на палубу.
— Ну что ж, производственник… — медленно распрямляясь от тюков и задвигая планку, ответил Михаил Семенович, — нет у меня против тебя зла… Нет!
Перед Володькой Мисиковым полыхнуло желтое и багровое пламя, он раскинул руки и, забываясь, увидел, как взлетели к ногам потолочные светильники…
Валерий Козлов
Штиль
Опять с утра облака. Тропические облака. Грозные, мощные и тяжелые настолько, что вахтенный штурман невольно удивляется, как это они ухитряются удерживаться там, наверху, и не падать в океан, чтобы слиться со своими близнецами-отражениями. Облака не падают, висят себе где и положено, лениво меняют свои очертания, зловеще играют зарницами. Изредка наиболее мрачные тучи роняют сотню-другую теплых капель.
Погода стоит тихая, и все, что происходит на небе, повторяется в зеркальной воде, повторяется изо дня в день, неделями, месяцами… Временами штурману начинает казаться, что судно вовсе не движется, что след за кормой да жиденькая волна веером от форштевня — это все иллюзия, обман: пусть люди думают, что плывут к желанной цели, а на самом деле бурунят воду вхолостую. Но приборы ясно показывают: «Поиск» идет средним ходом, курс — триста градусов ровно.
Урчит репитер компаса, ворочается картушка то влево, то вправо — автоматика, и рулевой матрос от нечего делать изучает в бинокль поведение летучих рыбок. Трудно поймать в поле зрения быструю рыбу, но он ловит, следит за ее полетом.
— Бац! — говорит он. — Влет.
— Колян, вперед поглядывай.
— Гуманоид вчера верещал, что они только планируют. Но я же вижу: по-стрекозиному машут.
— Вперед смотри! — приказывает вахтенный.
— Ну есть. — Рулевой нехотя поднимается с комингса; своей грудью, челкой на лбу он напоминает зрелого бычка. Бычка в красной майке с иностранной эмблемой.
Сам штурман глядит вперед, глядит и не перестает удивляться бесконечной пустоте океана — чуть в сторону от морских дорог, и можно за полгода не встретить ни дымка, ни паруса, можно забыть, что в мире четыре миллиарда, а не тридцать два человека. Штурман мысленно — в какой уже раз — представляет себе земной шар, Индийский океан представляет, и «Поиск», букашкой ползущий по стеклянной воде. Океан, а на нем точка. Космический снимок… Нигде на судне не ощущается так остро оторванность от внешнего мира, как на мостике. Особенно, если кто-нибудь из экипажа прохаживается внизу по полубаку в качестве объекта для трехстороннего грустного сравнения: человек — судно — океан.
Сейчас на палубе никого, все, кто не на вахте, попрятались поближе к кондишенам, понижающим температуру воздуха до двадцати восьми градусов. А наверху плюс тридцать семь, и липкая духота осязается настолько, что штурман начинает ходить взад-вперед, словно надеясь выйти таким образом из невидимого парного облака, повисшего над океаном. Шлеп-шлеп «вьетнамки» по палубе — ширина ходовой семь шагов.
Неожиданно в воздухе появилось нечто новое, свежее, непонятное. Появилось и тут же исчезло. Штурман принюхивается, смотрит по сторонам. Вот… опять повеяло. Неуловимо. Потом сильнее, сильнее, кое-какой верховой ветерок пролетел, и запах моря ударил в ноздри.
Сам по себе открытый океан не пахнет ничем — этот аромат, известный любому курортнику — смесь запахов водорослей, гниющих морских организмов, свежей рыбы — это аромат берега… Приятный запах.
Штурман тихо ругнулся, забрал у рулевого бинокль и стал изучать линию горизонта. Пусто. Он подошел к экрану радара — на нем вовсю хозяйничали засветки от облаков. Как ни смотри, хоть через приборы, хоть невооруженным глазом, впереди одни облака и неизвестность. До боли в глазах и шейных позвонках смотрит штурман на небо. Солнце закрыто наглухо.
— Имеем шанс, — весело сказал рулевой, — ночью в Африку вмазаться.
В рубку, покачивая головой, прикрытой платочком с узелками-рожками, вошел капитан. Значит, уже и заядлые курильщики учуяли запах земли. Потный, в одних шортах и шлепанцах на босу ногу, капитан совсем перестает соответствовать представлению об облике бывалого моряка. Дачник. Маляр. Мастер по оклеиванию комнат обоями. Его и зовут «мастером» на английский манер.
— Работаете? — спрашивает капитан, просматривая последнюю эхограмму.
— Активно! — откликается рулевой.
А штурман демонстративно откинулся на спинку стула в позе отдыхающего и щурится на приборы мимо капитана.
— Работайте.
Мастер уходит, оставив после себя в рубке запах валерианы, который вскоре растворяется в морском воздухе. Ему идти до каюты буквально два шага: шаг, чтобы выйти из штурманской рубки, и шаг налево в дверь красного дерева с бронзовой табличкой «капитан». Вот весь путь мастера от работы до дома.
В каюте капитан долго глядит в иллюминатор на сиреневатую маслянистую воду, потом берется за трубку, потом — за термос с чаем, потом — за какие-то таблетки. От духоты, от неопределенности, от невесомого состояния своей каютки он не знает, за что ему взяться в первую очередь. Тогда он ложится на койку поверх одеяла, нарушая им же самим подписанные судовые правила; верблюжье одеяло колет, кусает потную спину, но так и задумано, чтобы не засыпать…
Конечно, он задремал, и ему в очередной раз приснилось, что дома с детьми произошло что-то непоправимое, а жена от него это утаивает. Он вскочил как ужаленный. В дверь стучали.
— Да-да, — сказал капитан.
Вошел радист, высокий, смуглый, с сильными руками и тонкими губами.
