Илья Миксон - Семь футов под килем
Мотористу такое высказывание не понравилось.
— Ты не для боцмана старайся, для себя.
Пристыжённый Лёшка не нашёлся что ответить.
— Который час? — спросил моторист, докурив сигарету. — О, надо поднажать! Пока, счастливой вахты.
— Счастливо, — эхом отозвался Лёшка и вернулся к трапу.
Спешить некуда, боцмана и команду будить рано.
Боцман явился к нему сам.
— Как дела, Смирнов?
— Нормально. — Лёшка с сожалением сменил удобную позу.
— Нормально, значит, — многозначительно произнёс Зозуля и неожиданно спросил: — Отыскались знакомые? — Зозуля показал носком ботинка на телефонную книгу. Она так и осталась с ночи на комингсе. Лёшка поспешно убрал её на место.
— Извините…
— Может, и извиню, — сумрачно пробасил Зозуля. — Не люблю, когда книжки не там, где надо, читают. Вахтенному сидеть не положено! Ясно?
— Ясно, — виновато пробормотал Лёшка.
— Спал?
— Задремал чуть…
Откровенное признание охладило боцманский гнев.
— Добро, что не отпираешься. И не поверил бы. А так… — он выдержал долгую, мучительную для Лёшки паузу, — прощаю. В первый и наипоследний раз. Знаешь, что за это полагается? — Опять долгая пауза. — Должен знать, не малое дитё, в матросы записался. А матрос на вахте — что солдат на боевом посту. Тем более в загранпорту. Ясно?
— Ясно, товарищ боцман! — с облегчением выпалил Лёшка.
— Положим, не очень тебе ясно, но прояснишься ещё, дойдёт до тебя, что есть матрос! Иди, поднимай народ.
Заглянув во все матросские каюты, Лёшка весело прокричал «доброе утро». Он радовался, что кончилась бесконечная вахтная ночь, что всё обошлось и боцман проявил к нему «максумальное» снисхождение. За минутную слабость на вахте — Лёшка это отлично понимал — Зозуля имел полное право наказать по всей строгости Устава морской службы.
«Нет, — окончательно заключил Лёшка, — наш дракон — человек!»
Лёшка, наверное, больше и не вспомнил бы о своей первой стояночной вахте у трапа, если бы не собака.
Её обнаружили сразу, как вышли в открытое море. Боцман отправил Лёшку на корму брезент подтянуть на рабочей шлюпке. «Подует сильнее — сразу захлопает. А нам такие аплодисменты ни к чему».
Под шлюпкой Лёшка её и увидел. Маленькую, заморённую, грязную, неопределённой породы и масти собачонку. Она свернулась калачиком и старалась стать ещё меньше, а выпуклые блестящие глаза были наполнены, как слезами, голодной тоской и мольбой о милосердии.
— Соба-ака! — удивлённо протянул Лёшка. — Ты чья? Откуда?
Через несколько минут на корму сбежалась половина команды.
Собачка сидела в центре толпы и мелко дрожала всем телом.
Боцман Зозуля допытывался, откуда она взялась на судне. Никто ничего толком не знал. Одни считали, что её пронёс шутник докер, другие — кто-то из своих, третьи — что собака сама сиганула на палубу, когда, в отлив, фальшборт почти сравнялся с пирсом.
— Всё равно дознаюсь, чьих рук это дело! — угрожал Зозуля, буравя глазами матросов. — Чья собака? Последний раз спрашиваю!
«Моя, наверное», — печально подумал Лёшка. Когда же ещё могла пробраться незамеченной собака, если не в ту несчастную минуту, когда он дремал, сидя на телефонной книге города Гамбурга.
Боцман почему-то не смотрел на Лёшку, допытывался у других:
— Сознавайтесь, по-хорошему говорю.
— За борт её, и вся недолга! — озорно выкрикнул кто-то из толпы.
— Но-но! — сразу отступил Зозуля. — Живое существо, друг человека, можно сказать…
На стоянке неизвестную и незаконную пришелицу выдворили бы с судна в два счёта. Но в море… Кто прикажет: «За борт!»?
Зозуля критически оглядел несчастную собачонку.
— Хоть бы путное что-нибудь привели, а то…
— Ни шерсти, ни вида! — опять крикнул тот же голос.
— Артист! — процедил Зозуля, высмотрев поднатчика. — Лады, доложим помполиту, он тебя в самодеятельность художественную включит.
«Сознаюсь. При всех!» — пересилив себя, решил Лёшка и выступил вперёд.
— Смирнов! Сбегай на камбуз, принеси чего-нибудь. Покормить её всё равно надо.
Лёшка, так и не сделав публичного признания, побежал вниз, к повару.
— Что за порода? — ни к кому не обращаясь, произнёс моторист, воспользовавшись временным затишьем боцманского гнева.
— Терьер, что ли? — будто самого себя спросил Федоровский. Он сидел на корточках и в упор разглядывал собачонку.
— Разве у терьеров такие морды? Они тупоносые, а у этой остренькая, как свайка, — сказал Зозуля.
Нос у собаки, загнутый и острый, и в самом деле напоминал шило для сращивания пеньковых концов.
— На овчарку она тоже не похожа.
— Пудель это, но без завивки.
— Что вы ей всё благородные звания придумываете! — рассердился Зозуля. — Обыкновенная дворняга, хотя и немецкая.
— Начальника надо, — подсказал моторист.
— Верно, — поддержал Зозуля. — Он — мастер в этом деле. А ну, Паша, пулей!
— Чего пулей? — Паша не участвовал в разговоре. У него были свои счёты с собачьим родом. Сорок уколов от бешенства вкатили, на всю жизнь запомнилось. И обиднее всего — зря искололи: собака оказалась здоровой, просто ей не нравилось, когда на хвост велосипедом наезжали.
— Ты слыхал, о чём речь?
— Ясно, товарищ боцман! — И Паша потрусил выполнять приказание.
«Из-за какой-то твари мастера звать!» — злился он про себя, поднимаясь к капитанской каюте.
«Мастер» и «капитан» по-английски одно и то же.
— Ешь, собачка, ешь!
Собачонка пугливо присела и есть не стала.
— Сытая, значит.
— Не сытая, а забитая. Боится она.
— Стесняется! Ишь какая застенчивая Свайка!
— Какая она свайка! — оборвал Зозуля. — Один ляпнул, а другой как имя повторил! Если назвать, так «Прибой», хорошая морская кличка.
— Она же она, а не он, — напомнил Федоровский. — Какая же она «Прибой»?
Пришёл Паша, красный от смущения.
— Товарищ боцман! К мастеру, немедленно!
— Иду. — Зозуля привычно одёрнул куртку, словно китель. — А начальник где? Придёт?
Паша замялся.
— Занят?
— Занят и… Я сказал, что… А он как глянет через очки! «Это ещё что за новость? С каких это пор боцман капитана к себе вызывает?»
Наступила мёртвая тишина. Лицо Зозули покрылось пятнами.
— Па-ша… — сдавленным голосом заговорил он наконец. — Паша, тебя за кем посылали, Па-ша? За начальником. За начальником, Паша. А кто на судне начальник? Один на судне начальник — начальник радиостанции. Так в судовой роли и записано. А ты куда попёрся, Паша? К кому?
— Вы же сами сказали — «мастера».
