Леонид Платов - Секретный фарватер
— Есть малый ход! — ответил механик, который стоял на дросселях, управляя газом, то есть регулировал подачу топлива в моторы. Князев тоже сбавил ход. Торпедные катера приближались к шхерам. Теперь-то и начиналось самое трудное и опасное.
Шубин положил право руля:
— Еще убавь обороты!
И с горечью, погромче, чтобы и пассажирка слышала:
— Ну, теперь все! Как говорится: ямщик, не гони лошадей!..
Катера вплотную подошли к опушке шхер.
Моряки закончили на ходу последние приготовления. Ватными матрацами прикрыли моторы от осколков, брезентом затянули снаружи смотровое стекло рубки, чтобы не отсвечивало при вспышках. Шубин надел темные очки. Сверкнет луч прожектора и сразу ослепит!
С осторожностью втянулись в узкий пролив.
Грязно-белая пелена висела над головой. Разорванные клочья ее цеплялись за борт и плыли по воде.
Протискиваясь сквозь густой туман, крался Шубин лабиринтом шхер. Крался, как обычно, «на цыпочках», до предела уменьшив обороты моторов. И, можно сказать, почти зажмурившись, потому что много ли увидишь в таком тумане?
Он шел по счислению.
Юнге это объяснял так.
«Представь себе, — говорил Шубин, — едешь ты в трамвае. Зима. Окна залепило снегом. Но знаешь, что надо сходить на десятой остановке. Вот сидишь и считаешь: первая, вторая, третья… Или еще вариант. Едешь в дачном поезде. Ночь. Пейзажа за окном никакого. Темно и темно. Но известно, что поезд идет до твоей станции ровно час. Вот когда начнет этот час истекать, тебе пора уже волноваться, смотреть в окно, спрашивать других пассажиров…»
То и дело Шубин поглядывал на часы и проверял себя по табличке пройденных расстояний. Карта района покачивалась перед ним, слабо освещенная лампочкой под колпачком. Все расстояния, все зигзаги и повороты были известны, а также промежутки времени, за которые можно их пройти тем или иным ходом. Столько-то оборотов мотора — столько-то метров, это подсчитано еще весной на мерной миле.
Но часы не только вели. Они подгоняли.
Разведчицу надо было доставить в определенное место, высадить и обязательно уйти до рассвета. Ночи в мае коротки. А днем в шхерах как в муравейнике.
По временам туман рассеивался — обычно он идет волнами, — и тогда Шубин спешил проверить себя по ориентирам.
С напряженным вниманием вглядывался он в пятна, неясно вырисовывавшиеся в тумане: одинокие скалы, купы деревьев, близко подступившие к воде. Места опасные. Узкий пролив простреливается кинжальным огнем.
Неожиданно во тьме прорезался светлый четырехугольник. Еще один! Второй! Третий!
Четырехугольники беспорядочно вспыхивали и потухали. Тревога! Фашисты, выбегая наружу, открывают и закрывают двери блокгаузов.
Сейчас — пальба!
Шубин сердито взглянул на часы.
Три минуты еще идти по прямой, заданным курсом. Отвернуть нельзя. Отвернуть разрешается лишь через три минуты, не раньше и не позже. Это шхеры!
Над берегом взвились две красные ракеты. Вот как? Фашисты колеблются, затребовали опознавательные?
Но Шубин нашелся и в этом, казалось, безвыходном положении.
Это уже потом придумали насчет косынки. В бригаде со вкусом рассказывали о том, как Шубин вместо флага поднял на мачте пеструю косынку пассажирки. Ведя катер в перекрестье лучей, фашисты таращились на невиданный флаг. Селиванов утверждал даже, что они кинулись к сигнальной книге, пытаясь прочесть непонятный флажный сигнал. А хитрый Шубин тем временем вывел свои катера из опасного сектора обстрела.
Но, как выражался Князев, «это была версия».
И впрямь: дело-то происходило ночью, какие же флажные сигналы могут быть видны ночью?
Неверно и то, что боцман по приказанию Шубина дал в ответ две зеленые ракеты — просто так, наугад, — и это случайно оказались правильные опознавательные.
На самом деле Шубин поступил иначе.
— Пиши! — скомандовал он. — Мигай в ответ!
Боцман оторопел:
— Чего мигать-то?
— А чего на ум взбредет! Вздор! Абракадабру какую-нибудь… Да шевелись ты! Морзи, морзи!
Боцман торопливо защелкал задвижкой сигнального фонаря, бросая на берег отблеск за отблеском: короткий, длинный, короткий, длинный, то есть точки и тире. Он ничего не понимал. Морзит? Да. Но что именно морзит? Просто взял и высыпал во тьму целую пригоршню этих точек и тире. Могло, впрочем, сойти за код. А пока изумленные фашистские сигнальщики разгадывали боцманскую «абракадабру», катера прошли нужный отрезок пути, благополучно отвернули и растаяли в ночи.
— Удивил — победил, — сказал Шубин, как бы про себя, но достаточно внятно для того, чтобы услышала пассажирка.
Вероятно, фашисты ожидали прохода своих катеров и приняли за них шубинское звено.
Для высадки метеоролога командование облюбовало небольшой безымянный островок, очень лесистый. Что должна здесь делать Мезенцева, моряки не знали.
Остров, по данным авиаразведки, был безлюден. Оставалось только затаиться меж скал и корней деревьев, выставив наружу рожки стереотрубы наподобие робкой улитки. Моряки с лихорадочной поспешностью принялись оборудовать убежище. Была углублена щель между тремя привалившимися друг к другу глыбами, над ними натянута камуфлированная сеть, сверху навалены ветки. Дно щели заботливо устлали хвоей и бросили на нее два или три одеяла.
Маскировка была хороша. Даже прут антенны, торчавший из щели, можно было принять издали за высохшую ветку.
— По росту ли? — спросил Шубин.
— А примерьтесь-ка, товарищ старший техник-лейтенант, — пригласил боцман.
Девушка спрыгнула в яму и, согнувшись, присела там. Шубин заглянул ей в лицо. Перехватив его взгляд, она выпрямилась.
— Укачало, — пробормотал боцман. — Еле стоит…
Будь это мужчина, Шубин знал бы, что сказать. С улыбкой вспомнил бы Нельсона, который, говорят, всю жизнь укачивался. На командирском мостике рядом с адмиралом неизменно ставили полотняное ведро. Ну и что из того? Командовал адмирал. И, надо отдать ему должное, вполне справлялся со своими обязанностями.
Пример с Нельсоном неизменно ободрял. Но девушке ведь не скажешь про это.
И вдруг Шубин осознал, что вот они уйдут отсюда, а она останется — одна во вражеских шхерах!
Он подал ей чемоданчики и наклонился над укрытием.
— С новосельем вас! — попробовал он пошутить. — Теперь сидите тихо, как мышка, наберитесь терпения…
— А у нас, метеорологов, вообще железное терпение.
Намек, по-видимому, на его счет. Но Шубин был отходчив. Да сейчас и обижаться было бы неуместно.
— Профессия у вас такая, — добродушно сказал он. — Как говорится, у моря ждать погоды.
Девушка отвернулась. Лицо ее по-прежнему было бледно, надменно.
— Вы правы, — сухо подтвердила она. — Такая у меня профессия: у моря — ждать — погоды…
3. Семьдесят три пробоины
Что-то все время саднило в душе Шубина, пока он вел звено на базу.
Доложив о выполнении задания, они пришли с Князевым в отведенный для офицеров рыбачий домик, поспешно стащили с себя комбинезоны и, не обменявшись ни словом, повалились на койки.
И вдруг Шубин почувствовал, что не хочет спать.
Он удивился. Обычно засыпал сразу, едва коснувшись подушки. Но сейчас мучило беспокойство, тревога, чуть ли не страх. Это было на редкость противное состояние и совершенно непривычное. Шубин подумал даже, не заболел ли он. В точности не мог этого сказать, так как смутно представлял себе ощущения больного, — отродясь в своей жизни не болел.
Совесть нечиста у него, что ли? Но при чем тут совесть? Приказали высадить девушку в шхерах, он и высадил. Что еще мог сделать? Доставил хорошо, в полной сохранности, и высадил по всем правилам, скрытно, секретно, а остальное уже не его, Шубина, дело.
Но не помогало. Он вообразил, как девушка, сгорбившись, сидит в своем убежище, положив круглый подбородок на мокрые, скользкие камни, с напряжением вглядываясь в темноту.
Изредка хлещет по воде предостерегающий луч.
Он быстро катится к островку. Девушка невольно пригибает голову. Наклонный дымящийся столб пронесся над головой. Через мгновение он уже далеко, выхватывает из мглы клочки противоположного берега.
И после этого еще темнее. И воет ветер. И брызги со свистом перелетают через вздувающуюся камуфлированную сеть…
Шубин поежился под одеялом. Неуютно в шхерах ночью! А утром будет еще неуютнее, когда станут шнырять «шюцкоры»[10], полосатые, как гиены, и завертятся рожки любопытных стереотруб на берегу.
Нет, как-то ненормально получается. Воевать, ходить по морю, проникать во вражеские тылы — дело мужское. Девушкам, так он считал, положено тосковать на берегу, тревожиться за своих милых, а когда те вернутся, лепетать разный успокоительный и упоительный женский вздор.
