Три минуты молчания. Снегирь - Георгий Николаевич Владимов
– Не поминай лихом, – сказал я бондарю. – Я знаю, ты в Баренцево не идёшь, так попрощаемся?
Он руки моей не взял.
– Кто тебя ещё поминать будет? Много чести, знаешь. – И тронул таксишника. – Езжай, родной.
Дальше мы пошли с «дедом». Он совсем близко от нашей общаги жил. Вот так мы с ним когда-то и познакомились: все разошлись, а мы вдвоём пошли пробиваться через метель – и вдруг разговорились, и он меня к себе затащил обедать. А за весь рейс не сказали друг с другом ни слова.
Я шёл с «дедом» и он говорил мне:
– Беспокоит меня твоё дальнейшее, Алексеич. Ты всё же не бросай флот, зачем тебе жизнь переламывать надвое. Мы, может, самое трудное уже пережили, а теперь, глядишь, техники поднавалят, новые суда пойдут – «океаны», «тропики», условия наладятся. А я-то – уж кончился, это точно. Кончился я в этом рейсе. Тридцать лет около машины провёл, а как посмотрел на парус – вдруг понял: кончился.
– Что ты, «дед»! Мы ещё поплаваем вместе. Ты же меня делу обещал научить.
Он не отвечал, усмехался, а я вспомнил: «Приятно и легенду послушать».
У своего переулка он спросил, помявшись:
– Может, ко мне завалимся? Накормят нас, выпить поставят, и спать где найдётся. Чего тебе сразу – с парохода и в общагу?
Но я как вспомнил их комнатёшку, диванчик, на который меня положат…
– А я не в общагу, – сказал я ему весело. – Есть ещё куда завалиться.
– А! – Он улыбнулся мне. – Ну, до «Арктики»!
Мы пожали руки, и «дед» зашагал – тяжёлый, в коротком своём полушубке, в мохнатой шапке, в сапогах. Ещё раз обернулся ко мне, точно бы знал, что я жду этого, и помахал на прощанье. И я пошёл один, сначала одной щекой к ветру, потом другой.
Навстречу мне два чудака шли. Один чего-то бубнил, размахивал длинными мослами, другой – трусил полегоньку, упрятав нос в воротник. Я пригляделся – знакомые силуэты, Вовчик с Аскольдом. Я вышел к фонарю, сделал им ручкой.
– Приветствую вас, кореши. На промысел топаете?
Стали как вкопанные. Вроде бы дёрнулись друг от друга. Потом Аскольд заулыбался, губищи распустил.
– Сень, откудова, какими судьбами?
– Да всё оттуда же, с моря. Где вас никогда не видно.
– А мы тебя в апреле встретить готовились. Как это понять, Сеня?
Неохота мне было им рассказывать.
– Поздновато вы сегодня, бичи. Разошлись уже все. Да и не повезло нам, много с нас не выдоишь.
Вовчик вздохнул:
– Мы б хоть посочувствовали.
Мне смешно стало. И никакой же злости я к ним не испытывал. Но и жалости тоже.
– Всё те же вы, кореши, – сказал я им. – Всё в тех же ушанках драных, в телогреечках. Не пошли вам впрок мои деньги.
Аскольд удивился:
– Какие деньги, Сеня?
– Да уж скажите по правде, дело прошлое… Сколько заначили? Кроме тех, что Клавдия отобрала.
Вовчик, друг мой, кореш верный, поскрипел мозгами и сознался:
– Сень, ну заначили… В такси ещё. Ты ж не помнишь даже, как ты роскошно хрустиками кидался. Это ж кого хошь соблазнит.
– Так… Ну, а заначенные – неужели все пропили? Ох, дурни!
– Сень, – сказал Вовчик, – ты ж знаешь, на неё же, проклятую, никаких не хватит.
– Дурни вы, дурни…
Аскольд меня подколоть решил:
– А ведь ты, Сеня, тоже вот в телогреечке. Где ж твоя курточка, подарок наш?
– От вас, – говорю, – и подарок не задержится.
Я пошёл от них. Вовчик меня окликнул:
– Так, может, проводим курточку?
– Это идея!
– Значит, приглашаешь?
– Пригласил бы я вас, кореши. Но вас же не было с нами. Мне очень жаль, но вас не было с нами.
Долго они маячили под фонарём.
В городе намело сугробов, и когда я шёл, тут же мой след заметало позёмкой. На Милицейской, возле Полярного института, ветер гудел, как в трубе, телогрейку мою продувал насквозь. Но я всё-таки постоял немного перед знакомым крыльцом и с каким-то даже удивлением почувствовал – нет, ничего это для меня уже не значит. «Спасибо» – и только. Неужели так быстро мы излечиваемся?
Перед дверью общаги тоже намело снега, мне его пришлось ботинками разгребать, чтобы вахтёрша могла открыть. Та же самая вахтёрша, что провожала меня.
– Узнаёте, мамаша?
– Вернулся?
Я по глазам видел – нет, не узнала.
– Вернулся и долг принёс. Тридцать копеек. Помните?
Вот теперь узнала.
– Что ж ты так скоро? Случилось чего?
– Да так, о чём говорить… Просто не повезло нам.
– Всем бы так не везло – руки-ноги целы. А долг тебе скостили. Новую ведомость завели.
– Да, – говорю, – жизнь не стоит на месте! Поселите меня, мамаша. Желательно – у окошка.
– Где захочешь, там и ляжешь. У нас вон целая комната освободилась. Только приборку сделаем – и поселяйся.
– А приходов сегодня не ожидается?
– В пять вечера должен какой-то причалить.
Я прикинул – раньше семи они здесь не будут, а к восьми я сам уйду в «Арктику», – это значит, на целый день у меня комната своя. Можно запереться, лежать, курить.
– Спасибо, мамаша. Чемоданчик я пока у вас оставлю.
– Оставь, не пропадёт ничего.
– А там и пропадать нечему. Пойду погуляю. Очень я по городу соскучился. По нашим северным воротам, бастионам мира и труда.
Она поглядела на меня поверх очков.
– Что-то с вами там стряслось…
– Я же говорю: не повезло.
На вокзале буфет – с шести; я, случалось, туда захаживал перед утренними вахтами. Буфетчица вылезла сонная, повязанная серым платком, нацедила мне из титана два стакана кофе, чуть тёплого – или мне так показалось с мороза, – и я его пил без хлеба, без ничего, просто чтоб отогнать сон и кое о чём подумать. Потому что мы вечером встретимся в «Арктике» и там, конечно, будем под банкой, и всё опять пойдёт своим чередом. А хорошо бы всё-таки разобраться – для чего мы живём, зачем ходим в море? И про этих шотландцев – почему мы пошли их спасать, а себя не спасали? И о том, что будет со мною в дальнейшем, как говорил «дед»: может быть, я и пойду к нему на выучку или наберусь духу и в мореходку подам, «резким человеком» сделаюсь – в макене-то, с белым шарфиком! – или же мне всё-таки переломить её надвое, мою жизнь?
А так ли это важно – как я свою судьбу устрою, ведь Клавки со мной не будет, а никакая другая мне вовек не нужна. И я же всё равно нигде покоя не найду: отчего мы все чужие друг
