Сергей Жемайтис - Клипер «Орион»
Стива Бобрин, как только заметил на палубе катера начальство, сразу догадался, кто это пожаловал, и приветственно замахал рукой.
Нобль спросил:
— Кто это так непосредственно выражает восторг по поводу пашего прибытия?
Барон ответил:
— Единственный человек, заслуживающий доверия, его показания будут иметь огромную ценность.
Вице-адмирал радостно воскликнул:
— Лейтенант Бобрин! Да-а, отличный молодой моряк. Редкий, можно сказать, в наше тяжелое время.
— Вызвать завтра в восемь до полудня! — приказал капитан Нортон.
Катер, обойдя «Орион», направился к миноносцу. «Отранто» стоял в полумиле от клипера, ближе к выходу из бухты.
Старший офицер сидел в кресле у круглого стола из красного дерева. И хотя за бортом было еще довольно светло, яркая лампа освещала карту, развернутую на полированной столешнице. Командир стоял, опершись руками на стол, и, прищурясь, рассматривал побережье Японского моря от мыса Поворотного до Императорской гавани.
— Да, положение! — сказал командир. — Точь в точь, как в Плимуте.
— Не совсем. Я бы сказал — почти. Здесь обстановка намного сложней. Я бы сказал — гибельней.
— Ну уж, Николай Павлович! Вы сгущаете краски! Да, обстановочка не из простых, но у меня остается еще надежда…
— Слабая, Воин Андреевич. Не будем себя обманывать. Нам следует быть готовыми ко всему и принять безотлагательные контрмеры, и сейчас! Немедленно! Завтра уже будет поздно.
— Да, но что?.. Какие меры?
— Частично вы их уже приняли. Вот карта на вашем столе! Вы погрузили уголь…
Воин Андреевич прошелся до двери, вернулся к столу:
— Действительно, вы же знаете, я давно думаю о возможности выбора. И выбор только один, почти как в Плимуте. Но там никто не подозревал, что мы решимся на такой шаг, привыкли к русской покорности, они даже в душе не верили в серьезность революции у нас, все экспедиционные корпуса снаряжались главным образом, чтобы застолбить золотоносные, нефтеносные, лесные и прочие участки и как устрашение для соперников. Думали, что воспользуются нашей слабостью… Я отвлекся. Там нас не сторожили, не обвиняли, не вешали на шею всех собак. Теперь этот «Отрантишка» — так называют его матросы, словно пес у ворот… Пока нам повезло только с углем. Какой подлец этот начальник порта! Взял двести фунтов стерлингов. Говорит, что «вам все равно, деньги не ваши, а мне, сами понимаете: жалование не платят уже полгода. Надо как-то жить, две дочери, сын…». И, по существу, он прав. Да! Еще говорит, что все тащат, разворовывают Дальний Восток. Японцы почти очистили остров. Вывезли все, включая адмиралтейский якорь, лежавший здесь со времен Невельского, запасы фуража и всех лошадей в придачу. Что делается, Коля!
— Надо действовать решительно, не теряя ни минуты.
За бортом послышался шум парового катера, он прошел невдалеке, вода в графине качнулась несколько раз и замерла.
Оба настороженно прислушались. Когда шум винта затих, командир взволнованно продолжал:
— Вы забыли, Николай Павлович, что не только мы с вами на клипере. А матросы? Как они отнесутся к новым тяготам, смертельному риску и, что скрывать, возможно, верной гибели?
— О гибели говорить еще рано. Матросов я беру на себя…
В дверь раздался характерный стук, ленивый, небрежный.
— Герман Иваныч! — обрадовался командир, как будто тот должен был принести неожиданные новости, которые снимут с него непосильный груз.
Радист вошел, как всегда, с печальной саркастической улыбкой и остановился посреди салона, спрятав руки за спину. Без вводных слов он стал передавать содержание телеграммы:
— «Отранто» приказано повысить наблюдение за «Орионом». Категорически запретить общение с берегом. Командир получил нагоняй за то, что дозволил нам отбункироваться. Прибыла следственная комиссия. Только что. На катере. В числе инквизиторов наш барон в новенькой английской форме. В телеграммах его называют экспертом по русским вопросам. Все! — И добавил от себя: — Положение гадкое. Хуже трудно представить.
Командир и его помощник молчали. Несмотря на все, в них еще тлела какая-то смутная надежда, что все обойдется. Комиссия не приедет, вице-адмирал сменит гнев на милость, новые, более важные дела заставят англичан оставить клипер, да и мало ли что могло случиться в это смутное время. Но ничего отрадного не произошло. Петля сжималась все туже. При полном молчании появился лейтенант Бобрин.
— Прошу извинить, я, кажется, помешал, на мой стук никто не ответил. Ваше высокоблагородие, господин капитан второго ранга…
Командир болезненно поморщился:
— Ну что вы, Степан Сергеевич, все «благородите» меня. Был давно приказ перейти на новую форму обращения. Ну что там у вас случилось?
— На мой взгляд, у нас происходят события недопустимого характера.
— Ну, что там еще?
— Сейчас в матросском кубрике происходит сходка. Я слышал сам, как беглый матрос, или, вернее, субъект в матросской форме, призывал захватить шлюпки и бежать на материк к партизанам. Его следует немедленно арестовать и выдать властям!
— Николай Павлович, выясните, что за сходка! Я же приказал — никаких сходок! У вас есть еще, и видно теперь, приятные новости?
Стива погасил улыбку на своем сияющем лице.
— Прибыла следственная комиссия, и среди них вице-адмирал. Последнее обстоятельство дает право надеяться, что с нас снимут многие обвинения. — Стива не выдержал и опять улыбнулся. На нем безукоризненно сидела новая форма, сияли золотом новенькие погоны, перчатки мисс Элен сидели как литые. И сам он был как бы совсем другой, новый, ликующий, уверенный, что все эти люди, еще так недавно стоявшие над ним или считавшие себя равными ему, как, например, кондуктор Лебедь, сейчас опускаются все ниже и скоро будут повергнуты в прах не без его участия. Теория случая торжествовала. Он как бы снисходительно вскинул руку к околышу фуражки, тоже новенькой, с козырьком чуть иной формы, чем положено, повернулся кругом, и чувствовалось, что все это он делает исключительно но своему собственному желанию, а не потому, что так положено но уставу.
Все трое молча проводили его взглядом.
Воин Андреевич сказал:
— Нельзя допустить, чтобы команда предпринимала что-либо раньше времени. Пожалуйста, Николай Павлович, Герман Иванович, идите к ним. — Командир позвал вестового и, когда Феклин появился в дверях, приказал немедленно вызвать к нему артиллерийского офицера и старшего механика.
В матросском кубрике у трапа все это время стоял отец Исидор, потупясь и вникая в каждое слово, наблюдая за своей паствой, явно готовой к бунту. И хотя его пастырский долг обязывал тушить искры неповиновения, не давая им разгореться пламенем, призвать к смирению, в а ста вить положиться на волю божию, без которой, как известно, «не упадет и волос с головы человека», иеромонах молчал, так как его мятущаяся душа была с этими людьми, ищущими правды и готовыми за нее умереть.
