Борис Романов - Капитанские повести

Капитанские повести

ТРЕВОЖНЫЕ СУТКИ

УТРО

Прелесть моря в том, что оно свободно.

1

Боцман тоскливо ворочался на своей глубокой койке, огражденной никелированными железными поручнями и потому похожей на детскую коляску. Легкое покачивание и поскрипывание пружин увеличивали это сходство. Не спалось Ивану Николаевичу из-за духоты. Вентилятор, мягко гнавший струю воздуха из открытого иллюминатора, ничуть не помогал; соль, которой был разбавлен влажный воздух, к утру оседала на металлических предметах в каюте. К тому же саднило пальцы после вчерашней работы с тросами; и надо же ему было — без рукавиц! — а как иначе матросов ремеслу научишь?

Еще не спалось Ивану Николаевичу и потому, что перед уходом в рейс он плохо попрощался с женой, даже совсем почти не попрощался. А теперь, когда танкер «Балхаш» шел на юго-запад, к Антильским островам, надежда на хорошее прощание после доброй встречи истончалась в душе боцмана. Над Северной Атлантикой уже вовсю занималась смутная осень. Возвращение в порт откладывалось на неведомо какое время, да и суждено ли им было встретиться опять?

От духоты, от возраста да от таких дум беспокойно было боцману. Вот и лежал он, думал и смотрел в поднятое стекло иллюминатора, в котором плавал отраженный с воды расплывчатый отблеск какой-то очень уж яркой звезды…

А на палубе, над головой Ивана Николаевича, позади дымовой трубы, на деревянной крышке стеллажа с пожарными ведрами сидели, прижавшись друг к другу, буфетчица Эля Скворцова и моторист Витя Ливень. Это было их обычное место, как будто уголок в парке где-нибудь на земле. От движения судна по палубе тянуло ветерком, долетали запахи дизельного дыма, в тени гакабортного огня уютно застаивалась темнота.

— Вот с рейса придем, в Киев уедем, Эля. У меня там у матухи квартира — во! У водной станции. Загорай, купайся.

— Я знаю, Витенька, только боюсь я. Вон — проклятый уже неделю как привязанный ходит, — она кивнула за корму.

В зеленоватой глубине ночи мерно мотались ходовые огни американского сторожевого корабля.

Эля поежилась:

— Будто подсматривает кто.

— Ну что ты, у них ведь тоже служба, морячки́, наверно, о девчонках мечтают, как и наши.

— Наши не все о девчонках мечтают, это ты у меня такой прыткий.

— А что, жалеешь? — Витя стиснул ее плечи.

Она охнула и замолчала. Потом, чуть освободясь, сказала:

— Знаешь, я себя хорошо содержать буду, по моде, чтоб маме твоей понравиться. Добрая она у тебя, жалеет. Как ты думаешь, не заревнует она тебя?

— Да нет, ей все сойдет, только бы по мне было. Матуха у меня покладистая. Мы себе комнату с окнами на Днепр возьмем…

Эля хотела было сказать, что нехорошо маму называть матухой, но испугалась рассердить его, и так Витя стал вспыльчивый. Сама она не помнила своей матери, та погибла в сорок втором году, когда Эле едва исполнилось два года. А теперь она побаивалась даже не самого Вити, а того, чтоб не расстроилась у них такая серьезная любовь.

— Знаешь, будем у речки жить, я жирок сгоню немного, это он у меня по судам от неподвижности появился.

— А по мне, так даже лучше.

Она спрятала улыбку, уткнувшись в его плечо.

— Нет, Витенька, а все же как ты думаешь, все благополучно кончится? Мне за нас с тобой страшно. На Кубе-то, говорят, блокада, неужели как у нас была в Ленинграде?..

— Страшно, страшно… Да что я тебе — бюро политических прогнозов? Говорил тебе помполит, что родина о нас не забудет, чего ты меня теперь спрашиваешь?

— Витенька, не сердись, я думаю, как лучше.

— Лучше было бы с судна в порту списаться, вот что лучше. А все ты: давай подождем, Витенька, давай оглядимся. Огляделись!

— Не верила я, что у нас это серьезно…

— А если и не серьезно, так что, хуже было бы? Нам тут при любой заварушке хана́ будет, поняла?

Она отстранилась от него и молчала.

— Так-то не страшно, мне только нас с тобой жалко, — словно сам себя убеждая, продолжил он.

Потом, видимо, почувствовав, что она собирается плакать, погладил ее плечо:

— Да брось ты! Обойдется как-нибудь. Не дураки же. Ну брось.

Помолчали.

— Красивая ты баба, Элька!

Она рванулась с места, но Витя крепко схватил ее и стал целовать.

— Отпусти, слышишь, отпусти, Витя! Я с тобой всю жизнь хочу прожить, а не так!

— И проживем… сколько получится. Да не обижайся ты, Эля!.. Только бы из этой бодяги выкрутиться, а там — привет тебе, Владимирская горка! Плавать брошу, ну его к черту!

Она опустилась на стеллаж.

— Ой, Витенька, ой, смотри, какая звездочка яркая… Ой, брось, а то закричу, старпом услышит!..

2

Яркая звезда, которую смеющаяся Эля Скворцова показывала Вите Ливню, дрожала в зеркале старпомовского секстана, и была это не звезда, а планета Юпитер. Наступали утренние навигационные сумерки; небо побледнело и позеленело, горизонт четко проявился из темноты ночи, а светила сияли так, словно сами просились в зрительную трубу секстана.

Старший помощник капитана Александр Кирсанович Назаров чуть покачивал секстан, нараспев, как стихи, бормоча отсчеты делений, мелькавшие в окуляре.

Судно шло под управлением авторулевого, а вахтенный матрос Костя Жмуров стоял с двумя секундомерами и записной книжкой в руках и по старпомовскому крику «ноль!» старательными округлыми цифрами записывал время и отсчет секстана.

В северном полушарии, на шестидесятом градусе западной долготы, где сейчас пенил воду танкер «Балхаш», стояло время наиболее точных определений, и старпом спешил.

Покончив с Юпитером, он крикнул Косте:

— Пиши следующий столбик! — Повернулся лицом к корме, чтоб взять высоты Капеллы, и тут же чертыхнулся. Утренний горизонт на северо-востоке виднелся сквозь решетки радиолокационных антенн американского корабля.

Перейдя на другое крыло мостика, старпом попытался снова взять серию высот, но удалось измерить только две. Американец, перевернутый оптикой вниз мачтами, заслонил горизонт.

— А, хватит и так! Даже со звездами не дают общаться! — И, приказав Косте Жмурову внимательно следить за горизонтом и не забывать про американца, старпом ушел заниматься расчетами в штурманскую рубку.