Виктор Смирнов - Милосердие палача
Павел повернул к «Бристолю». Как ни странно, его комната все еще числилась за ним, да и вообще постояльцев стало меньше, все подались: кто – на польский фронт, кто – на врангелевский, кто – на махновский. Павел лег на постель смертельно голодный: он не успел поесть ни в здании ВУЧК, ни в Управлении гарнизона. Ни пайка не получил, ни карточек, ни денег. Полежал немного, встал, пошел в кубовую, принес кружку с кипятком, попил – и стало легче.
Заснул – и тут же проснулся от мучающей его голодной боли. Добегался… В голову лезли рваные тревожные мысли – словно клочья дождевых облаков. Открыл глаза, стал размышлять об уловках Махно, о которых много наслушался за последние дни. Небось, и на этот раз батько придумает какой-нибудь маскарад…
Первый раз Махно отобрал Екатеринослав у петлюровцев – а городок-то не слабее Харькова, даже побогаче. Для этого он придумал трюк с пригородными рабочими. Каждое утро, в шесть часов, с левого берега Днепра, от станции Игрень, шел длинный пригородный поезд, состоящий из теплушек, который вез сотни рабочих на заводы Екатеринослава.
Самым трудным здесь было миновать знаменитейший в России, да и во всей Европе, двухъярусный мост через Днепр, где поезда останавливали для проверки. Проверка была рутинной, часовые заглядывали в теплушки, осматривали рабочих поверху, через головы. Иногда стражники окликали знакомых: «Петро, ты здесь?» И, услышав ответ, проверку вагона заканчивали. Раз Петро на месте, он чужих не допустит.
На этот раз и Петро, и Павло, и Дмитро были на месте. Поезд после пятиминутной задержки отправили на Екатеринославский вокзал. Как положено. И тут из теплушек хлынули махновцы, одетые под рабочих и тесно сжимавшие всех этих Петров и Павлов. Сотни. С пулеметами. Сразу отбили стоявшую возле вокзала батарею и начали беспорядочную пальбу по городу, одновременно заполняя Екатерининский проспект и забираясь на самую высокую точку, к дворцу Потемкина, откуда можно было простреливать весь город.
Петлюровцы, видя, что центр захвачен, хлынули из Екатеринослава. На беду махновцев, город все еще был сказочно богат, и через три дня петлюровский полковник Самокиш вышиб своих перепившихся и отягощенных трофеями одноплеменников на тонкий днепровский лед, где половина из них потонула.
Второй раз Махно брал Екатеринослав уже с запада, и переезд через Днепр был ему не нужен. В городе властвовали белые. Комендантом был полковник Щербинин, царского еще воспитания, почтенный военный чиновник, который считал, что находится в глубоком тылу, поскольку Махно отогнали куда-то к Бугу.
Махно между тем разбил преследователей и решил снова захватить свой любимый город, который, конечно, стал намного беднее, но при белых вновь как бы расцвел поздним осенним цветом. В те сентябрьские дни в Екатеринославе гремела и шумела знаменитая капустная ярмарка, на которую отовсюду съезжались тысячи «дядьков», вышагивая в своих юфтевых тяжелых сапогах рядом с телегами, донельзя нагруженными капустными кочанами.
Полковник радовался возрождению торговой славы города. Но в одно прекрасное очень-очень раннее утро из капустных возов вылезли хлопцы, вооруженные с головы до ног. «Дядьки» тоже преобразились и ухватили кто карабин, а кто и «льюис» – и пошли по улицам, уничтожая всех, хоть как-то походивших на деникинцев, забрасывая гранатами гостиницы, где ночевали военные и беженцы. Вот там-то Задов и взял в плен шестьсот офицеров-тыловиков и порубал их в назидание фронтовикам.
Почти месяц хозяйничали махновцы в городе и довели его до состояния столь плачевного, что, когда Слащев со своим корпусом пришел с фронта вышибать хлопцев, в помощь ему неожиданно взялись за оружие рабочие. Но это опять-таки печальный финал анархической сказки, а начало было, как всегда, театрально-эффектным.
Что-то придумает Махно на этот раз?
Кольцов то засыпал, то просыпался – и являлись ему то ли наяву, то ли во сне какие-то опереточные «дядьки» в шароварах с мотней до земли, в свитках, совершенно театральные, но с настоящими винтовками, и прыгали они с какого-то возвышения, как со сцены, в зрительный зал, где сидели невооруженные люди, все еще от непонимания аплодируя этому красивому действу…
На следующий день Кольцов был еще в нескольких учреждениях и добился того, что с эшелона, проходящего через Пологи, сняли и доставили в Харьков два двухбашенных броневика, которые, как известно, если расставить их в нужных местах, могут заменить собою полк. Это уже было серьезно. Это уже походило на дело.
Вечером Павел набрался мужества и отправился из гостиницы к Ивану Платоновичу. Он знал, что Старцев звонил в «Бристоль». Не появляться дольше у Старцева было неудобно.
Перед заходом солнца прошел небольшой дождь, и от улиц несло прибитой пылью, а тополя на Рымарской запахли вновь смолисто и свежо, как весной, когда только развертывается липкий, блестящий лист.
Кольцов сделал небольшой крюк, прошелся мимо неосвещенного, темнеющего, как лесная гряда, университетского сада, который спускался к Клочковской улице и там терялся где-то в низине. От Клочковской тянуло болотом, рекой, и Кольцов невольно вспомнил свое заключение на реке Волчьей, у Махно.
Кто знает, что скрывает этот сад, запущенный в годы войны и больше похожий на лес? За ночь он может скрыть целый полк.
Патрули боязливо проходили здесь серединой улиц, а по бокам, по подворотням шмыгали какие-то типы в низко надвинутых картузах, стараясь не попасть под свет редких фонарей.
Кольцов держал руки в карманах, сняв с предохранителей оба пистолета. На этот раз он ни на какую удочку не поддастся. Странно, он был в центре Украины, в ее столице, но чувствовал себя так же, как на Волчьей, даже беспокойнее. Там хоть была какая-то определенность, там все было чужое, враждебное – здесь же он не понимал, среди кого находится. Если подойдут двое и попросят табачку для закрутки, то что же: открывать по ним огонь, не подпуская вплотную или же достать кисет? Все надо решать интуицией, в доли секунды.
По Никольской, от маленького скверика у площади Святого Николая, уже хорошо знакомой ему дорогой Павел отправился вниз. Церковь Святого Николая, где когда-то, перед Полтавской битвой, молился Петр Первый, была темна и молчалива. Последним указом, неизвестно кем подписанным, должно быть Раковским, в городе запрещались церковные звоны, и храм, запущенность и облупленность которого высвечивал единственный фонарь в сквере, был молчалив и безлюден – только нищие на паперти сидели даже поздно вечером, дожидаясь неизвестно чего. Нищих было много, голод согнал их вместе: так сбиваются в зимнюю стаю вороны, когда с морозами исчезает еда.
