Виктор Смирнов - Милосердие палача
– Как раз за эти несколько дней и произошло резкое обострение, – сказал Манцев после затянувшегося раздумья, – Феликс Эдмундович был просто в приступе ярости… или в приступе отчаяния…
Кольцов слышал не только о приступах, но и о нервных припадках у всегда сдержанного Дзержинского, и мог себе представить, в каком состоянии он писал свое обращение. А оно, судя по всему, было написано им лично, в течение какого-либо одного часа. Но что могло послужить причиной столь жесткого письма?
– Законы стихии теперь сильнее каких-либо других, писаных, – сказал Манцев. – В села, особенно пригородные, стали приезжать один за другим отряды по продразверстке. От ЧК, от профкома металлистов, от работников совслужбы, от местного гарнизона, от горняков… десятки. Все хотят кушать, всем дай хлеб. А тут еще закон о десяти процентах изъятого для тех, кто укажет, где спрятано. И особенно всколыхнуло село указание из Москвы о продразверстке по пернатым…
– По пернатым? – переспросил Кольцов.
– Ну да, по гусям, уткам, курам, индейкам… Представляете, по селу дядьки с саблями гоняются за курами? Ну днем они ловили, а ночью стали их ловить. И резать. Продотрядчиков.
Манцев вздохнул, не выказывая никакой иной реакции.
– Перенаправили чаплинскую группировку с врангелевского фронта на борьбу с бандитизмом. Начальник группировки Стеслицкий окружил ночью отряд Александра Клейна[16]. Дозоры у махновцев заснули. Две тысячи их попало в плен. В ту же ночь Стеслицкий их для примера расстрелял. Всех. В отместку убежавший с остатками отряда и с кавалерией в пятьсот сабель Клейн напал на станцию и поселок Гришино. Перерезали всех партийных и советских работников. Да еще попался им отряд комсомольцев-чекистов, «крестников» Феликса Эдмундовича, он лично провожал их в путь. Всех изрубили. Вот и появилось в ту ночь «Обращение». Теперь борьба стала еще более беспощадной.
Кольцов молчал. Нечего было сказать. Он так спешил, он так надеялся. И теперь все пошло прахом, и ничего уже не поправить.
Манцев словно услышал его мысли:
– Вот тут Махно просит устроить ему встречу с Лениным, – сказал он своим бесстрастным голосом. – Встречаться с Махно Ленин не станет. И Дзержинский вряд ли стал бы организовывать такую встречу. Но… здесь может быть многоходовый путь. Перемирие нам, конечно, как воздух необходимо. Чтобы не проиграть везде. Тем более что Махно обещает не только шестьдесят тысяч своих бойцов, но еще и хлеб… Словом, поищите возможность сообщить в штаб Махно, что голос его услышан и что не все еще потеряно. Несмотря на столь жестокое «Обращение»… А я со своей стороны постараюсь! [17]
– Достаточно ли укреплен Харьков? Что будет, если Махно попытается напасть? – спросил Кольцов. – Есть у него такая идея.
– Все наши части – на селе или в районах, где мы сдерживаем Врангеля, – ответил Манцев. – В самом городе у нас всего сотен пять чекистов и полк ВОХРа.
– Очень мало.
Манцев развел руками.
– Больше ничего нет. Если бои завяжутся на окраине, мы подтянем бронепоезда. И придется самим браться за оружие… Вам надо бы обо всем доложить начальнику гарнизона. Я позвоню.
Кольцов ушел от Манцева с тяжелым чувством, понимая, что находится во власти событий, изменить которые не в силах.
У начальника Харьковского гарнизона Рафаловича – полкового командира войск ВОХР – чахоточным румянцем горели впалые щеки. Блеск воспаленных глаз, улыбка, открывавшая выщербленные зубы, говорили о том, что место коменданта не у схемы города, не у трех назойливо пищащих и крякающих на разные голоса телефонов, а на больничной койке. Может быть, даже в неврологической больнице.
– Кольцов! Дружаня! – говорил он восторженно, брызгая слюной. – Дай-ка я на тебя вблизи погляжу! Ты ж легенда!.. Вот установим звание почетного гражданина, будешь первым в Харькове! Это я тебе обещаю!
На все предупреждения Павла о возможности нападения Махно на город он почему-то улыбался:
– Пустяки! Пущай сунутся! В городе они и увязнут! Харьков, дорогой товарищ Кольцов, это тебе не Киев с мещанскими базарами, а столица украинского пролетариата!
– Хватит ли у вас сил? – спросил Павел.
– Сколько ни есть сил – все готовы полечь, но город не отдать, – отвечал Рафалович. – А что ты предлагаешь? Чтобы я задержал эшелоны, идущие на борьбу с бандами или с черным бароном, и поселил их здесь? «Товарищи ваши гибнут, добывая победу или, может, кусок пропитания, а вы здесь побездельничайте, покормитесь…» Да и где я в Харькове столько пайков возьму, а? Это ж не село…
Соображения Рафаловича не были лишены логики. Но продолжать беседу не имело смысла. Большинство командиров ВОХРа, такие как начальник гарнизона, были из «старых большевиков», военного опыта не имели.
– Но тебе, товарищ Кольцов, спасибо за предупреждение, бдительность мы усилим. Особенно на въездах, – сказал Рафалович на прощанье. – А повидать тебя живьем, познакомиться был душевно рад! Жене расскажу – не поверит!..
Выйдя от коменданта, Кольцов впервые обратил внимание на город. Подпольная торговля стала бойче, прибавилось «дядьков» из села. Гомонили пьяными голосами пивные подвальчики. Но число магазинов притом уменьшилось, появились новые заколоченные двери и витрины. Жизнь все дальше уходила с улиц куда-то в глубь дворов. Нищавшее от продразверстки село тянулось к городу, а город искал у села остатки съестного, и на этой почве шел тайный, все более жалкий товарообмен.
И какие «дядьки» тянулись в Харьков, зачем и почему – всех не проверишь, а проверишь, так попадешь на «верный документ».
Павел постоял на перекрестке, колеблясь, куда пойти – в свой старый «Бристоль», гостиницу ВУЧК, или же к Старцеву, который уже, должно быть, сдал привезенные ценности и разогревал на буржуйке пайковый ужин. Конечно же старый друг ждал его. Но Кольцов подумал о вполне возможной встрече с Леной, которая жила рядом. Его тянуло к этой женщине и в то же время он понимал, что между ними уже ничего не будет. Он должен рассказать этой женщине правду о себе и о гибели ее мужа, иначе будет чувствовать себя прохвостом, мародером, грабящим мертвого. Но к такому разговору с Леной он не был готов. Только не сегодня! Не сейчас!
Павел повернул к «Бристолю». Как ни странно, его комната все еще числилась за ним, да и вообще постояльцев стало меньше, все подались: кто – на польский фронт, кто – на врангелевский, кто – на махновский. Павел лег на постель смертельно голодный: он не успел поесть ни в здании ВУЧК, ни в Управлении гарнизона. Ни пайка не получил, ни карточек, ни денег. Полежал немного, встал, пошел в кубовую, принес кружку с кипятком, попил – и стало легче.
