Александр Дюма - Волчицы из Машкуля
Письменный прибор находился в картонном пенале, обернутом чехлом из зеленого сафьяна.
Направляясь к двери, Куртен не мог не заметить портфель и наполовину прикрывавшие его разбросанные бумаги.
Молодая крестьянка, поняв поданный сигнал, увидела, откуда грозила опасность. Прежде чем мэр Ла-Ложери обернулся, она с проворством лани скользнула к двери и так уселась на ларь, что прикрыла юбкой забытый портфель.
Куртен, казалось, не обратил внимания на то, что происходило у него за спиной.
— Ладно, ладно! Прощайте, хозяйка Пико! — сказал он. — В лице вашего супруга я потерял товарища, которого очень любил, хотя вы и сомневаетесь в этом; однако будущее покажет, кто из нас прав. Если вас в округе станут вдруг обижать или донимать, обращайтесь прямо ко мне, вы меня слышите? У меня же есть перевязь, и вы увидите, что я в силах вам помочь.
Вдова не ответила Куртену, направившемуся к выходу; она высказала арендатору все, что хотела, и теперь, казалось, не обращала на него ни малейшего внимания: стоя неподвижно со скрещенными на груди руками, она не сводила глаз с покойника, чей застывший силуэт вырисовывался под накрывавшей его простыней.
— А, вот вы где, прелестное дитя? — произнес Куртен, проходя мимо крестьянки.
— Да, мне стало слишком жарко у очага.
— Дочка, получше ухаживайте за кузиной, — продолжал Куртен, — из-за смерти мужа она превратилась в дикого зверя; теперь она не любезнее Волчиц из Машкуля! И прядите получше! Однако сколько бы вы ни старались крутить веретено, вам не удастся вытянуть такую же тонкую нить, как та, из которой соткана ткань для рубашки, что висит у огня!
Затем, решившись наконец уйти, Куртен повторил, закрывая дверь:
— Какой замечательный лен! Какой замечательный лен!
— Спрячьте поскорее все эти принадлежности, — сказала вдова, — он вот-вот вернется.
Молодая крестьянка поспешила задвинуть письменный прибор за хлебный ларь, однако, как ни проворна она была, все же не успела.
Верхняя створка, делившая дверь пополам, неожиданно раскрылась и в проеме показалась голова Куртена.
— Я вас напугал… Простите, — сказал Куртен, — но у меня важный вопрос. Скажите, когда состоятся похороны?
— Завтра, как я думаю, — ответила крестьянка.
— Злой дух, ты когда-нибудь уйдешь? — воскликнула вдова и метнулась в сторону Куртена, подняв над головой огромные щипцы — она переворачивала ими головешки в очаге.
Куртен испуганно ретировался.
Хозяйка Пико, как называл ее Куртен, с силой захлопнула створку.
Мэр Ла-Ложери отвязал свою клячу, поднял пучок соломы и обтер седло, поскольку Жозеф то ли в насмешку, то ли потому, что внушал ненависть к недоумкам своим детям, заставил их обмазать его коровьим навозом — от передней луки до задней.
Не жалуясь и не проклиная никого, словно случившееся с ним было делом вполне естественным, мэр с равнодушным видом оседлал лошадь. Затем он надолго задержался в саду, с интересом любителя рассматривая завязи на яблонях. Однако, подъехав к кресту Ла-Бертодьер и свернув на дорогу, ведущую в Машкуль, он с такой яростью стал колотить по бокам своей клячи кожаной плеткой с одной стороны, и единственной шпорой — с другой, что ему удалось заставить лошадь перейти на рысь, на которую никто до сих пор не считал ее способной.
— Наконец-то он убрался отсюда! — сказала молодая крестьянка, когда мэр Ла-Ложери скрылся из вида; стоя у окна, она следила за всем, что делал Куртен во дворе.
— Да, но вам, сударыня, от этого не легче.
— То есть как?
— Я так думаю.
— Вы считаете, что он уехал, чтобы нас выдать?
— Говорят, что он на такое способен. Лично я об этом ничего не знаю: не люблю прислушиваться к сплетням. Однако злое выражение его лица всегда наводило меня на мысль, что слухи о нем отнюдь не преувеличены даже в том случае, если их распространяют белые.
— В самом деле, — произнесла с волнением в голосе молодая крестьянка, — его физиономия совсем не внушает мне доверия.
— Ах, сударыня, почему вы не оставили при себе Жана Уллье? — спросила вдова. — Он человек надежный и честный.
— Мне надо было отослать распоряжение в замок Суде, а потом вечером он должен привести нам лошадей, чтобы мы смогли как можно быстрее покинуть ваш дом, ибо мое присутствие лишь усиливает вашу боль и я вам мешаю.
Вдова ничего не ответила.
Закрыв лицо руками, она плакала.
— Бедная женщина! — прошептала герцогиня, — ваши слезы капля за каплей падают на мое сердце, и каждая из них оставляет после себя болезненный след. Увы! Это и есть ужасное и неминуемое следствие революций: все слезы и кровь должны пролиться на голову тех, кто их делает.
— Не лучше бы было, если бы Бог проявил высшую справедливость и пролил их на голову тех, из-за кого они происходят? — произнесла вдова глухим голосом, заставив вздрогнуть свою собеседницу.
— Вы так нас ненавидите? — спросила с болью в голосе молодая крестьянка.
— О да, я вас ненавижу! — ответила вдова. — За что же мне вас любить?
— Увы! Да, я понимаю, смерть вашего мужа…
— Нет, вы не понимаете, — сказала, встряхнув головой, Марианна.
Молодая крестьянка сделала жест, как бы говоря: «Тогда объясните».
— Нет, я вас ненавижу вовсе не за то, что человека, который на протяжении пятнадцати лет был для меня всем, завтра зароют в могиле; не за то, что в раннем детстве я была свидетельницей кровавой резни в Леже, когда под вашим белым знаменем на моих глазах убили моих близких, и их кровь брызнула мне прямо в лицо; не за то, что целых десять лет люди, сражавшиеся за ваших предков, преследовали моих, сжигали их дома, опустошали их поля, — повторяю вам, нет, вовсе не за это я вас ненавижу.
— Но тогда за что?
— За то, что мне кажется кощунственным, когда одна семья, один род берет на себя смелость подменять собой Бога, нашего единственного повелителя на этом свете, какими мы бы ни были: знатными или низкого происхождения; когда этот род считает нас всех созданными исключительно для того, чтобы ублажать его прихоти; когда этот род считает, что растерзанный народ не имеет даже права пошевелиться на своем ложе пыток, где его распяли, если заранее не попросит на то разрешения! И раз вы происходите из этой семейки себялюбцев и рода избранных, я вас ненавижу!
— Тем не менее вы укрыли меня, прервали на время траурную церемонию, чтобы оказать помощь не только мне, но и сопровождавшему меня человеку, одолжили мне свое платье, а моему спутнику — одежду бедного покойника, за которого я молюсь здесь, на земле, и надеюсь, что он вознесет за меня молитву на Небесах.
