Александр Мазин - Княжья Русь
И выгонит Лучинку, которая без роду-племени – даже заступиться некому. Раньше Мокошь за ней стояла, а теперь – никто.
Не может строгий Бог христиан занять в душе святое место.
Священник сказал: Богоматери молись… А как молиться? Божья Мать бесплотно зачала, а Лучинка и плотски никак не может, хоть каждый день берет ее Богуслав. Одно только теплое в груди и осталось – любовь к мужу. А всё равно, как возляжет с ним… Будто тень отринутой Мокоши меж ними. Чем больше ласкает ее Славка, тем холоднее ее лоно. Только и осталось, что память о том, как хотела она его раньше…
Ну и ладно. Всё равно – родной, любимый. Вот бы еще сына ему родить…
В поход пошли вместе, однако виделись нечасто. Сперва великий князь поручил Богуславу заготовку дерева и кожи для осадных машин. Потом, когда миновали вятские леса, доверил воеводство над передовым дозором. Так что Богуслав – всё больше верхами, с хузарами да торками. И ночевал с ними же, в степи.
А Лучинка сначала плыла на мужниной лодье, где ей поставили шатер, потом перебралась на многовесельный драккар с конской головой – головной корабль дружины ее тестя, боярина Серегея. Там было теснее, зато много веселее. И снедала она теперь не с княжьими гриднями, а из боярского котла.
И это было хорошо, потому что великий князь явно положил на Лучинку глаз. Она и раньше чуяла, что Владимир не прочь задрать ей подол, а теперь, похоже, любвеобильный князь решил довести до дела.
Не то чтобы Владимир ей не нравился – он всем бабам нравился, великий князь киевский. Но нравиться – это одно, а поддаться искусу – совсем другое.
Кабы была Лучинка по-прежнему верной Мокоши, не отказала бы. По старой-то вере понести от князя – большая радость. И богам словенским такое угодно, потому что любят боги князя более всех смертных и семя его благословляют. Родила бы Лучинка мужу Богуславу сына, отмеченного княжьей удачей, глядишь, и всему роду – прибыток.
Но вера Христова подобного не позволяла. И Богуславу такое очень не понравилось бы. Слыхала Лучинка, как он говорил с неодобрением: мол, переспал Владимир с одной из жен Путяты, а тому и дела как будто нет. Зло так говорил. А с чего бы злиться? Все знают – нет у Богуслава с Путятой дружбы.
Так что как ни хотелось Лучинке понести, а ответить желанию великого князя она не могла.
Только он всё равно бы своего добился. Далеко не каждый вечер возвращался Богуслав к своей жене, а упорством в таких делах Владимир отличался изрядным.
Добился б, если бы не боярин Серегей.
Тестю Лучинки любвеобильный нрав князя был хорошо известен. Может, поэтому он и взял невестку под присмотр.
И приходилось великому князю вести с Серегеем степенные беседы о вещах важных для государства, а в сторону Лучинки только глазами рыскать.
Лучинка делала вид, что не понимает красноречивых взглядов. Перейти же к решительной атаке князь никак не решался. Тень широких плеч боярина-воеводы надежно защищала Лучинку от солнечного взгляда Владимира.
Лучинке было хорошо рядом с тестем. Как-то уютно и спокойно. И глаза у боярина такие: будто всё видит и всё понимает. Серегей был – ведун, но Кромкой от него не пахло, как, например, от деда Рёреха. Зато пахло добротой. Впервые Лучинка видела варяга… Да что там варяга – вообще воина, который был бы добр. Кровного своего отца Лучинка не знала, но маленькой втайне мечтала именно о таком, как тесть: чтоб был сильнее всех врагов, но добр и щедр к своим, как сама Мокошь. Вот такому хорошо уткнуться в рубаху и поплакать-пожаловаться на все беды-несчастья. Верилось, что поймет и поможет. Скажет что-нибудь или сделает – и всё у Лучинки со Славкой сразу заладится… Но – не решалась.
Словом, как устроилась Лучинка у боярского котла, так Владимир вскоре от нее и отстал.
Перенес свою неуемную страсть на более покладистых.
Было ему куда сажать свою редьку. Вон сколько грядок – и распаханных, и нетронутых.
Да и Богуслав не забывал о жене. Когда позволяла служба, непременно присоединялся к вставшим на ночлег русам. Среди отцовых ближников ему было так же уютно, как и среди княжьих гридней. И каждую такую ночь он был с Лучинкой. Да только ни страсть, ни нежность не могли растопить замороженное обиженной Мокошью лоно. И потом, когда Богуслав засыпал, Лучинка тихонько плакала, спрятав лицо в пропахшее родным потом корзно.
А Богуслав, если и догадывался о ее горе, ничего не показывал. Ни в чем ее не упрекал никогда и старался держать поближе к себе.
Пока шли по землям мордвы, Богуслав нередко брал Лучинку в поле. Учил бить из легкого лука, по-степному держаться в седле…
Ворогов он не боялся, ходил всегда не менее чем сотней. Чаще – с хузарами. Говорил: в степи, на коне да с луком белые хузары лучше всех. Те варяги, что нынче от печенегов киевские рубежи берегут, у них же и учились. Зато теперь ученики правят учителями.
К счастью, булгары, хоть и были внешне и по речи схожи с хузарами, воинственностью белых хузар не отличались. Бросали хозяйства и, прихватив самое ценное, бежали под защиту городских стен. Если успевали. Легкая конница союзников намного опережала и тех, кто шел водой, и длинные вереницы полонянников, связанных общим вервием, что тянулись за русскими обозами. За челядью гнали гурты отнятого скота. У здешних селян и коровы, и лошади были заметно крупнее и сильнее, чем даже на землях Киевского княжества, не говоря уже о северных, так что цена этого скота была немалая.
Три дня шли русы по булгарским землям, и вот уже случайный наблюдатель издали не отличил бы, рать это или кочующая степная орда.
Укрепленные городки союзная конница обходила стороной, оставляя, впрочем, отряды, достаточные для того, чтоб удержать булгар за стенами. А затем к обложенным городкам подходили русы: с осадными орудиями и немалым опытом их использования.
Небольшие городки обычно сдавались сразу. Пару-тройку оказавших сопротивление вырезали вчистую, с показательной жестокостью. В зверствах русы ничуть не уступали печенегам. Когда требовалось. Теперь те, кто не надеялся устоять, сдавались без сопротивления.
Большие города русы пока не трогали. Грабили посады, которые сами булгары не успели поджечь, вертелись вокруг высоченных стен (тот же Биляр был много больше и укрепленнее Киева), вызывая охотников на честный бой. Бывало, что охотники находились. Кровь диких гуннов, пусть и порядком разбавленная за шесть веков, давала себя знать.
По большей части поединки эти кончались смертью булгарских храбрецов. Но бывало и наоборот.
Впрочем, башни булгарских твердынь ни от побед, ни от поражений не становились ниже.
