Дарья Плещеева - Аэроплан для победителя
Всего вокзалов в Риге было шесть, раскиданных по городу довольно причудливо. Лабрюйер двигался к тому, что на Станционной. Оттуда уходили поезда в Санкт-Петербург, Москву, Орел, Вильну, Варшаву, Вену, Берлин, так что пассажиры там собирались почтенные, с немалым количеством багажа. Перед вокзалом стояла на видном месте АлександроНевская часовня, построенная в 1889 году в честь чудесного спасения августейшего семейства возле станции Борки.
Лабрюйер имел с религией обычные для человека своих лет отношения: заходил в церковь поставить свечку, мог и постоять с четверть часа во время службы. Хотя мать с бабкой тайно от папеньки окрестили его в Благовещенском храме и даже носили дитя к причастию, после бабкиной смерти это воцерковление, в сущности, завершилось. Уроки Закона Божия, как это часто бывало, отвадили мальчика от веры, а время возвращения к ней еще, видно, не наступило.
Может, он бы и не зашел в часовню, кабы не толчея на Станционной улице. Трое орманов, что привезли пассажиров с немалым багажом, норовили доставить их к самым вокзальным дверям — и сцепились меж собой самым дурацким образом, причем одну бричку даже вынесло на тротуар. Лабрюйер отошел в сторонку и оказался возле часовни. Состояние души было такое, что он зашел и встал в уголке. Пассажирки забегали — затеплить свечку и помолиться на дорогу, торопливо выходили, крестясь вполоборота, Лабрюйер стоял в углу, насупившись. Вчерашняя дурная погода сменилась серой и скучной, но когда он входил в часовню, выглянуло солнце, и цветные лучи, пронзая витражи, оживили майолику на стенах, серебряные оклады образов с камушками, круглые металлические начищенные подсвечники.
Вдруг он услышал: две дамы беспокоились, как бы не опоздать, потому что назавтра в Петербурге их ждали к званому ужину.
Лабрюйер знал, что в Питер поезда уходят с двух вокзалов — Двинского, у которого он оказался, и Александровских ворот. Енисеев, надо полагать, уезжал с Двинского. Странная мысль пришла: Енисеев сказал «не трудитесь провожать», значит, проводить надо! Что он, в самом деле, о себе воображает, чертов жандарм?
Надо сказать ему, надо непременно что-то сказать… Чтобы понял!..
Лабрюйер побежал к кассам третьего класса, где продавались десятикопеечные перронные билеты — без них и близко к поездам не подпускали.
Петербуржский поезд был уже не то что подан, а собирался отбывать. Из Риги уезжали немногие — дачники с детьми желали досидеть на штранде до конца августа, хоть бы разверзлись хляби небесные, дамам и господам Северная столица летом особых развлечений не сулила. На перроне были мужчины, более всего похожие на чиновников, несколько военных, носильщики, с полдюжины семейств, провожающих родственников.
Енисеева Лабрюйер обнаружил сразу — тот стоял у дверей вагона первого класса с товарищем, немолодым и осанистым. Это был его помощник, которого Лабрюйер знал лишь по отчеству — «Акимыч». С ними были Танюша и Николев.
— Мы оба поступим в летную школу, — говорила Танюша. — Хватит с меня театра. Мы с мужем станем военными авиаторами. И когда госпожа Зверева перевезет аэропланы в Гатчину — мы за ней туда поедем.
— Как же вы, Николев, без сцены? — спросил Енисеев.
— Если будет война — тут уж не до сцены, — ответил юноша. — И, знаете, на войне, наверно, лучше в небе, чем в окопах, правда?
— Как ты хорошо сказал! — Танюша вдруг обняла супруга и поцеловала в щеку. — Вот ты у меня какой!
Они смотрели друг дружке в глаза и уже не видели ни поезда, ни Енисеева, ни Акимыча.
— Адрес, куда писать, я вам дал, — сказал Енисеев. — Письмо ваше мне передадут. Но только знаете ли что? Не надейтесь на встречу. Неисповедимы пути — ну и так далее…
Молодожены поклялись, что встреча обязательно случится, и, взявшись за руки, ушли. Енисеев проводил их, усмехаясь в усы.
Тогда-то Лабрюйер и предстал перед ним. Молча, потому что нужных слов еще не сочинил.
Енисеев посмотрел на собрата Аякса с любопытством.
— А! Понял! — сказал он. — Все-таки решились. Не беспокойтесь, господину Кошко станет известно о вашем участии. Это я обещаю.
— Я не хочу быть вам обязанным, — тут же ответил Лабрюйер.
— Я все равно должен составить подробный доклад. И написать в нем чистую правду. О вашей судьбе позаботятся, хочу я того или не хочу. Это вас утешит?
Лабрюйер насупился.
— Я не желаю, чтобы вы впредь беспокоились о моей судьбе. Именно это я собирался вам еще раз сказать, господин… Ковальчук?..
— Как будто у меня иных дел мало, господин Гроссмайстер. Впрочем, я благодарен вам, хоть вы и не нуждаетесь в моей благодарности.
— Господа, занимайте места в вагонах! Поезд отправляется! — закричали проводники.
За спиной у Енисеева несколько человек торопливо взошли по лесенке.
— От поезда отстанете, — сердито сказал Лабрюйер.
— Вы хоть раз в жизни кого-либо простили? — спросил Енисеев и вскочил на лесенку.
— Не люблю, когда за меня решают, — ответил Лабрюйер. Злость, которую он лелеял по дороге на вокзал, вдруг пропала. — Ну, Бог с вами… счастливый путь.
Раздался долгий паровозный свисток, поезд тронулся.
— Счастливо оставаться.
Лабрюйер повернулся и пошел прочь — сквозь толпу, вдохновенно игравшую спектакль «Расставание навеки», с маханием платочками и букетиками, с воздушными поцелуями, с диковинными напоминаниями. Пробиваться было нелегко — толпа брела вслед за набиравшим скорость поездом, один Лабрюйер стремился уйти от него подальше.
— Постойте! Лабрюйер, стойте! — вдруг зычно, перекрывая шум, крикнул Енисеев, или не Енисееев, или Ковальчук, или вовсе даже не Ковальчук.
Лабрюйер обернулся.
— Главное забыл вам сказать! Это важно, не уходите, очень важно!
Енисеев, держась за поручень, висел над убегающим назад перроном.
В голосе было такое искреннее волнение, что Лабрюйер не выдержал — поспешил за поездом вместе с толпой.
— Слушайте, Аякс, это верное средство! Вы все удивлялись, что я не пьянею и похмельем не маюсь! Слушайте!.. Боже вас упаси закусывать!
Лабрюйер, уже почти бежавший рядом с вагонной дверью в надежде узнать нечто важное, возмутился.
— Как это — не закусывать?!
— Очень просто!..
Дамы и господа, не желая переходить на бег, отставали, лишь двое мальчишек, размахивая руками, бежали рядом с Лабрюйером.
— Перестаньте валять дурака и делать из меня посмещище! — крикнул он и остановился.
— Да правду же говорю! — вопил Енисеев. — Водку не закусывать надо! Ее надо запивать! Ведь почему утром глотка сухая? От обезвоживания организма! Выпил чарку — потом два-три глоточка воды! И — все! И утром — как огурчик! Нас этому научили…
